Александр Громов - Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта

— Так что новенького, Фаечка?

— Скучно, — жалуется она. — В кают-компании объявлен конкурс анекдотов про камергеров Дурново и Хреново. Пока ничего интересного. Самодеятельная цирковая труппа показывает икарийские игры в туфлях на шпильках. Кто-то сливает топливо, а может, оно само испаряется. Криминальная хроника: два случая нанесения телесных повреждений, одно изнасилование, драка с побитием стекол в офисе третьего помощника, один случай сексуального преследования… В общем, скука смертная.

— Да уж. А преследование — кого кем? Мужчины женщиной, надеюсь?

— Педераста ребенком…

Ой.

— Звонили от президента, — сообщает Фаечка.

Так. Шутки в сторону.

— От какого президента? — пробую уточнить я.

— От президента Конфедерации. — Фаечка слегка обижается: мол, со всякими другими президентами мы и разговаривать не станем. — Опять дело о таможне. Я записала, вот.

Читаю. Так и есть: таможня не дает добро (правильно делает!), и тяжба набирает градус. Три недели назад наша инспекция тормознула в Чопе пару рефрижераторных составов с биологическим материалом — сомнительным сырьем для чего-то типа искусственных овощей. Они, то есть составы, и посейчас там стоят — и мы не пропускаем, и словаки, разобравшись, стоят насмерть, как спартанцы у Фермопил, и назад через свою территорию — ни-ни. Как всегда, мы кому-то не нравимся, и нас пытаются образумить: мол, без этой мороженой цитоплазмы завод встанет, и люди жить перестанут и в осадок выпадут, коли останутся без удобных в упаковке кубических помидоров, каковые, если послушать, они предпочитают всяким там круглым, с куста. Биологическая опасность горлопанов не волнует, хотя сами они этих помидоров жрать небось не станут, а напомнить им про губчатую энцефалопатию — тут же заноют: «Так это ж когда было…» Последнее время в ход идет все более тяжелая артиллерия: сегодня президент, завтра, наверное, Кардинал. А послезавтра кто? Лично господь с молнией в карающей деснице на замахе?

Комкаю листок в шарик, чтобы лучше летел, и со злостью мечу в корзину. Попал.

Фаечка — вся внимание.

— Почему слово «президент» писано с заглавной буквы? — спрашиваю я пока спокойно, но внутренне клокоча. — Что это вам — имя? Прозвище? Топоним? А слово «бог» вы тоже с заглавной буквы пишете, Фаечка?

Моя секретарша пожимает плечиками, потупя разрисованные глазки. Вряд ли подобные материи входят в круг ее интересов, зато она точно знает, что сейчас я начну отводить душу.

Уже начал.

— А бог — имя? — Яуже ору. — Саваоф! Саваоф его имя, или Брахма, или Иегова, или еще там как-то, а «бог» — всего лишь должность этого существа в штатном расписании Вселенной, вам ясно? Должность! И уж будьте так любезны писать это слово с малой буквы, а «президент» и подавно — субординацию надо блюсти! Понятно?!

— Это ведь не я, — хлопает ресницами Фаечка, пытаясь оправдаться. — Это диктотайп. Не я же для него софт писала, Михал Николаич…

— Так найди мне обормота, который его писал! — гремлю я.

Фаечка принимается мелко дрожать — подыгрывает мне, умница, не очень убедительно, но старательно.

— Михал Николаич, я сейчас расплачусь…

— Вольно, — командую я. — Слезы на сегодня отменяются, а смех придержи немного. Президенту отпиши так: мол, Санитарная служба не находится в подчинении государства, о чем и напоминаем с нижайшим нашим почтением. Желаем всех благ и впредь подобными пустяками просим не беспокоить. Да накрути побольше словес подипломатичнее, шишки на ровном месте это любят… Сделай побыстрее, и шоколадка за мной.

— Триста тринадцатая, — сообщает Фаечка.

— Чего триста тринадцатая?

— Шоколадка. Вы обещаете, а я учет веду.

— Браво, Фаечка, — говорю я. — Когда наберется ровно пятьсот, дайте мне знать, и я вывалю на вас все сразу. Купание в шоколаде, идет? Или лучше в шампанском?

— Согласна в мазуте, — плотоядно улыбается Фаечка, — если только вы рядом — в царской водке.

— Не дождетесь, милая, — смеюсь я. — Еще что-нибудь для меня есть?

— Угу. Электронная почта как обычно. Да, еще кто-то бросил для вас записку в ящик у «нижних». — Фаечка нарочито роется в столе и делает вид, что ужасно сердита. — Вот она, получите! И передайте адресату, что духи у нее — дрянь.

Нюхаю. «Джульбарс, фас!» По-моему, ничем особенным записка не пахнет. Или я себе нюх отбил куревом?

Возможно.

Записка как записка. Без конверта — просто сложенный вдвое листок бумаги, грубо выдранный черт знает откуда. Хм. Очередное послание тщащегося отвести душу разгневанного гражданина, чьи конституционные права нагло попрала Санитарная служба? Вряд ли оно попало бы ко мне: давно уже прошли времена, когда я находил удовольствие в чтении подобных цидулок, потому что не может же удовольствие длиться вечно! Случалось, филиппики (вероятно, в знак особой теплоты и доверительности) писались на туалетной бумаге, а умница Фаечка, мой незаменимый секретарь-референт, теперь докладывает мне лишь о количестве такого рода писем, пришедших за последние сутки, и, боюсь, ответы не радуют корреспондентов разнообразием: «Благодарю Вас. Сообщенная Вами информация принята к сведению. Бумага использована по прямому назначению», — или что-нибудь в этом роде, хотя на самом деле бумага попросту пожирается лапшерезкой. А ниже Фаечка оттискивает мою факсимильную подпись.

Вряд ли мне суждено кончить свои дни окруженным народной любовью.

Пока я нюхаю бумагу, Фаечка фыркает, на что я не обращаю внимания. Если бы эта малоподержанная блондинка действительно захотела затащить меня в постель, то давно бы так и сделала, а я бы только барахтался.

Хотя к вечеру я обычно так устаю, что мне уже не до Фа-ечки.

Интересно, спал ли с ней Путилин, мельком думаю я и вспоминаю, как нашли Путилина в этом самом кабинете и как Фаечка, когда ее привели в чувство, на несколько дней впала в полный ступор, озадачив всех и заставив меня начать поиски новой секретарши. Однако как-то обошлось, и наши отношения наладились. Может быть, кому-то удалось внушить ей, что моей вины в смерти Путилина нет — хотя, казалось бы, ищи, кому выгодно… Зато наверняка никому и никогда не удастся доказать ей, что Путилина никто не подсиживал, он сам загнал себя в угол. Даже вскрывшийся по ходу разбирательства факт злоупотреблений со стороны ближайших помощников (я их потом повыгонял, к чертовой матери, без права работать в Службах) не повлиял сколько-нибудь серьезно на исход дела. Нет виноватых.

Разворачиваю листок. Там крупно написано:

«Позвоните мне. Ольга». И телефон. Московский.

Странно.

— Кофе сделать вам? — спрашивает Фаечка уже миролюбиво.

— Спасибо, милая. Ничего не надо.

Вначале было слово. Даже чересчур много их нашлось, когда наверх ко мне заявился заскучавший Виталька, — одно мое слово было правильнее другого, я и сейчас не намерен от них открещиваться, а только стало как-то пусто и страшно холодно, словно правильные слова сами по себе — не ноль даже, а величина отрицательная… И Виталька обиделся и ушел. Укатил в свою Москву, пятьдесят минут на скоростной надземке. Вот тогда я разбудил бар и заказал себе коньяку, потом «Смирновской», потом опять коньяку, а за ним сухого «Каберне» и темного пива — и никак не пьянел, хоть плачь, только тошно стало, а под окнами на снегу орали коты, дорвавшиеся наконец до драки. Мне хотелось зареветь, это я точно помню, и, кажется, хотелось даже застрелиться, но стреляться я почему-то не стал. По голове себя лупил — это было. По подлому своему, шкурному, самодовольному «демонию», не подсказавшему уберечь того солдатика, ревниво берегущему меня, и только меня. Мне мечталось выколотить его из своей головы совсем, навсегда, но, разумеется, я только зря отбил руку.