Александр Громов - Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта

Я залпом допил остывший кофе, отдернул руку, потянувшуюся к мочке уха — щипать, и несколько минут предавался бесполезному самоуничижению. Глуп я, по всей очевидности, вот что. И построения мои смехотворны — детский сад, штаны на лямках… И это печально. Тот факт, что Лебедянский и Воронин умнее меня, я еще могу как-то пережить, привык со Школы еще, — но ведь до сих пор я и себя числил в сравнительно умных, пусть не в гениях, но не в дураках же! Или у функционера все мозги автоматически оттекают к заднице? Вот еще что любопытно: появится ли усилиями фармакологов в туманном будущем хоть какое-нибудь лекарство против глупости человеческой? Разумеется, кроме радикальных средств вроде мышьяка.

И все же проблема эта социологическая, хоть тресни. Сволочь Нетленные Мощи — подсунул свое дерьмо… И что теперь прикажете — набить ему морду? Испросить у Кардинала позволения вызвать Домоседова на дуэль на скальпелях?

Филин мне нужен, вот кто. Филин. Вернее, не сам покойник — плевать мне на него, — а его пропавшие наработки. Он-то раскусил фактор Т — нюхом чую, позвоночным столбом ощущаю! — а найдя, вычислив его, пытался решить задачу противодействия. Не успел…

Попробуйте разубедить меня в том, что против фактора Т непременно отыщется тот или иной метод лечения либо профилактики, — а я посмотрю, как у вас это получится. Иначе просто не может быть. По стенкам, по потолкам бегал бы я сейчас от головной боли, если бы решения задачи — медицинского, административного, да какого угодно, хоть шаманского! — не существовало в принципе. Филин… Нет, даже не он, а Штейн, чьи яйцеголовые эксперты копаются сейчас в компьютерном хардвере Филина — оттягали себе экранированный зал на минус пятом этаже, свезли туда террикон аппаратуры и все им мало. Самый для меня главный человек — Штейн…

Оторвавшись от текста, я еще раз позвонил Гузю. У него как раз закончилось совещание по поводу вакцины против миковируса, поэтому он был относительно свободен, полон желания загрузить меня под завязку, и в конце концов я, поняв, что не избежать мне испить сию чашу, битых два часа мотался с ним по Конторе, щедро раздавал фитили и пряники и вообще делал то, что мне надлежало делать. На двери группы перспективных исследований сегодня красовалась бумажка с новым шедевром: «Если Вселенная управляется простыми универсальными законами, то разве чистое мышление оказалось бы неспособным открыть эту совокупность законов? М. Шварцшильд».

Я аж зубами заскрипел. Чистое мышление! Драть вас!.. Остроумцы!

Когда же я, запаренный, решительный и полный боевой злости, вернулся к себе, Фаечки не было на месте, а в моем рабочем кабинете сидел Кардинал.

— Здравствуйте, Павел Фомич, — сказал я и сглотнул. Встреча с Кардиналом, да еще в моей Конторе, подействовала на меня угнетающе. Я думал, что в запасе у меня еще несколько дней.

Он улыбался.

— Здравствуй, Миша, здравствуй. Да ты не стой, ты проходи, садись вон туда, мальчик ты мой хороший, ты уж меня извини — я твое кресло занял, покойно мне в нем… Не возражаешь, что я на «ты»?

— Какие могут быть возражения? — сказал я с искренней горячностью. — Побойтесь бога, Павел Фомич!

Он почти весело помотал головой.

— Ну-ну, не пеняй на старика, Мишенька. Рад я тебя видеть, честное слово, рад. Все спецсвязь да «шухерная» линия — я уж и забыл, когда мы с тобой в последний раз сидели вот так… А бога никакого нет, уж ты мне поверь. Ужасно жаль, правда. Не вздумай дожить до моих лет, Миша, вот что я тебе скажу. Меня, если ты помнишь, дважды из клинической вытягивали, и тот туннель я видел, вот как тебя вижу, ан нет на том конце ничего. Чернота… Я не бога боюсь, а… — Он не договорил, запнувшись на полуслове, и его улыбка вдруг сделалась какой-то искусственной, как будто повисла в воздухе отдельно от лица. — Порадуешь ли меня чем-нибудь, Мишенька?

Я кратко изложил ход дела на довольно сухом канцелярите.

— Одним словом, мрут? — спросил он.

Я кивнул. Я не мог говорить. Улыбка Кардинала исчезла — теперь он смотрел на меня с любопытством.

— И что ты обо всем этом думаешь, Мишенька?

Я решился.

— Возьмите у меня это дело, Павел Фомич. Очень прошу.

— Ну? Отчего же?

— Не потяну. Не мой профиль. Ну при чем тут санитария, в самом деле! Домоседов… — Я замялся.

— Ну-ну? Что Домоседов? Ты говори, я слушаю. Обвел меня и тебя, так?

— Так, — сказал я, чувствуя себя идиотом.

— Люблю, когда ты валяешь дурочку, — благодушно сказал Кардинал, — ох люблю… Ты же не полный олух, Мишенька, так какого же рожна тебе надо? Уж два и два ты всегда сложить умел, а значит, задавал себе вопрос: почему при всех усилиях Домоседова выдать суицид за разгул криминала МВД и нацбез еще не воют дурным воем? Кряхтят, а терпят. А ведь с недавних пор журналистская братия начала их гвоздить довольно крепко… И тогда ты вспомнил, что есть такой никчемный старик Павел Фомич, по прозвищу Кардинал, и что кардинальные решения по его части… — Он сладко улыбнулся своей шутке. — Ты все прекрасно понял, Мишенька: ну да, Нетленный спихнул тебе это дельце с моего согласия и даже, скажу больше, по моему прямому приказу. Уж прости, мне не хотелось напрямую тобой командовать, а вот посмотреть, как ты себя поведешь, напротив, было интересно… Домоседов не годится: запаниковал, да и вообще пора его менять, только стреляться я ему не дам, пусть уж дотянет свой срок, он заслужил. Видел бы ты, какую он у меня сцену разыграл — куда там Сальвини! Чуть в ногах не валялся… Что, и перед тобой тоже? Это он зря: он ведь талантливее тебя, Миша, уж прости старика за прямоту. Нет, правда, зачем ему гробиться на этом деле?

— А мне? — спросил я.

Кардинал хитренько улыбнулся. Эту свою улыбочку он демонстрировал только своим: ну просто очень старый добрый дедушка. Помню, какой-то любитель астрономии еще в Школе сравнивал его со слабой галактикой, в которой видимой массы — плюнуть и растереть, зато невидимая колоссальна. Когда-то я покрывался холодным потом от одной только мысли о том, что где-то в мире — а вдруг? — может существовать человек еще более могущественный, чем этот благосклонный ко мне старичок.

— А ты, Мишенька, другого поля ягода, — сказал Кардинал, и я напрягся. — У тебя не талант к нашим делам, у тебя просто великолепный нюх. И еще ты везучий счастливчик, я за всю свою жизнь второго такого везунчика не встречал, а уж я-то людей повидал столько, что тебе и во сне не снилось. Клинически-то невезучих мы еще в Школе отсеиваем, но ты и среди остатка — феномен. Может, поделишься опытом: как это у тебя получается?

Я округлил глаза.

— Что вы такое говорите, Павел Фомич… Это я-то везучий?!

Он смотрел на меня уже без всякой улыбки.

— Ты, Миша, ты. У тебя, мой мальчик, есть голова и чутье, а у Домоседова — только голова и осторожность. На своем месте он хорош, пока ничего не случается. Пойми, мальчик: или решение задачи найдешь ты, или его вообще никто не найдет, а если и найдет, то поздно… Ты! — вдруг рявкнул он с силой, которую никто не смог бы предположить в этом лысом старичке, да так, что от неожиданности я чуть не подпрыгнул. — Ты еще смеешь думать, что у тебя не получится?!