Владимир Колотенко - Стена плача

Дама с собачкой!

- Смелее, - говорит она, - не бойся...

Вот-вот: голос, голос... Я узнал этот голос! Этот низкий сухой скупой режущий голос: «не бойся...».

Будто я такой уж трусливый.

Таким голосом, подумал я, можно замораживать воду. И воду, и воздух, и небо, и море...

Мне показалось, что я покрываюсь изморосью.

А пахнет она - небом...

Кто-нибудь знает, как пахнет безмерно высокое, слегка фиолетовое и с белыми такими, белыми как та Афродитова пена, звёздами небо?

Да никто!

Некоторые любопытные рыбёшки иногда выпрыгивали из этой водяной стены, словно пропрыгивали сквозь стекло, падали под ноги и беспомощно трепыхались у наших ног, и тогда она (я не знал, как мне её называть!) наклонялась, бережно брала рыбку и возвращала дурёху домой, в воду, пронзая стену воды рукой по самый локоть...

Акулы были ручными, но мне нечего было им дать: руки были навек пусты.

Да-да, этот запах... Я даже вдохнул глубоко, чтобы насладиться этим запахом... Я его узнавал-узнавал...

Никто другой не смог бы его узнать.

Вот так шаг за шагом мы и преодолевали этот водный коридор, всё глубже дыша и не уставая, подъём не настолько был крут, чтобы чувствовалась одышка, и мы молча, я за нею, идём и идём, и идём аж пока не выходим на берег, камни которого просто впиваются в мои нежные ступни... Больно аж!..

- Вот и всё, - сказала она, улыбнувшись, - живи...

Живи!..

- Что, - спросил я, чумея от избытка воздуха, - что ты сказала?!

Живи!..

Она великодушно разрешала мне жить! И едва у меня восстановилось дыхание, я тотчас заорал:

- Тыыыыы...

Само собой разумеется, что у меня не было слов, чтобы хоть как-то скрасить свою потерянность, свой позор.

- Тыыыы... - снова взвыл я.

Она, улыбаясь, стояла передо мной совершенно нагая, но я не мог любоваться её наготой. Ничем! Я не мог любоваться ни этой божественностью линий и черт, ни этими, слегка растянутыми в добродушной улыбке губами, ни этими по-детски сочными, пунцовыми щеками, ни настороженным чутким носом, крылья которого, едва шевелясь, заботились о свободном дыхании, ни этим высоченным без единой морщинки умным лбом, ни этими роскошными огненно-рыжими, казалось, ниспадающими тяжёлыми слитками червонного золота волшебными волосами...

И я не мог не вспомнить этот её дурманящий пряный запах этих рыжих волос. Я забуду эти глаза, эти плечи, эти руки и... Эти... Мне никогда не забыть этот запах этих волос...

Конечно же, моя первая мысль, как только я пришёл в себя и увидел её, была о Тине: так вот ты какая! Та, моя, придуманная мной Тина, была точь в точь как и эта. Но эта... Да было одно большое огромное «но»! Как она, моя Тина могла бы удерживать эти тонны живой воды, как Тот Бог, который вёл евреев домой? Как?! Или, скажем... Или... Да, было ещё много разных «или», которые не признавали её моей Тиной. Ну, и самый простой вопрос: «Почему ты голая, совсем голая?». Я даже не пытался искать на него ответ. Голая, голая... Нет-нет - нагая! Совершенно нагая, как та Маха или Афродита, или Венера... Или Олимпия, или даже как Психея...

Как Ева!..

Одним словом - богиня. Богиня! А какая же богиня будет прятать себя...

Никакая!

Мне казалось, что я даже расслышал ее голос: «Кожа - лучшая из одежд». Мне не казалось: я слышал! И её кожа была свидетелем этой божественной красоты.

И если всё это только сон, то я же знаю, что я не спал! Иначе, как бы я мог чувствовать тепло её локтя, когда она вела меня, как покорного телёнка сквозь... Как я мог не видеть этих плеч, этих белых её ягодиц, когда я смотрел себе под ноги, наступив на какую-то жёсткую ракушку или какой-то моллюск... Как я мог не чувствовать запаха огня этих пряных, совершенно сухих рыжих, развевающихся на ветру волос... (Мелькнула совершенно дикая мысль: надо бы выдернуть из этого рыжего водопада пару струек - хоть две-три волосинки - её геном!).

От этих вопросов ум лился из черепа, как из лейки вода.

И это всё несмотря на то, что глаза мои были пропечатаны её взглядом, связаны, сцеплены, скованны... Выжжены её зеленовато-абрикосовым взглядом. Она просто обездвижила меня этим взглядом, пришпилила к зеленому сукну гербария. Да, я чувствовал себя какой-то редкостной стрекозой... Или бабочкой...

Я знал, что она вся из кожи, из этих плеч, этих рук, этих ног...

Её маленькие, как у девочки груди, топорощились уплощёнными пирамидками, конечно, без каких-либо острых граней, этакими упругими живыми приплюснутыми пампушками, ослепительно молочно-белыми грибоподобными выпуклостями, плавно вздымающимися в такт дыханию и увенчанными нежно-розовыми едва вызревшими ягодками малины - славными сладкими сосками, угнездившимися в эпицентре нежно-палевых ореолов. И спрятанных до поры до времени в смугловато-розовых складочках-тайниках чувственной кожи, надёжно утаившихся от чужого взгляда, но и готовых по первому требованию сочно вызреть и исполниться тугими страстными нераспустившимися бутонами навстречу...

Моим губам?..

По какому такому требованию?

Ясно по какому!

Чем наполниться-то?

Ясно же чем: жаждой ожидания прикосновения моих губ, моих жарких губ... Утолением этой жажды...

Тут ведь спору нет - моих губ... Утомлённых жаждой...

Тот, кто жил этим ожиданием, не может не знать...

Я - жил... Я - знаю...

...водоворот пупка так и втягивал, так и втягивал

Она стояла передо мной на расстоянии двух-трёх шагов, но я не осмеливался к ней подойти. Даже мысль о том, что я могу приблизиться хоть на дюйм и не дай бог прикоснуться к этому божественному телу, пугала меня, пугала...

Её лоно...

Ослеплённый, совершенно слепой, я смотрел ей прямо в глаза, но видел, я видел...

Только лоно...

Вы бы знали, как это видеть и знать...

Мука Мунка в его «Оре»!

Ни единой мысли, никаких надежд... Я просто ослеп...

Слепой от ярости и абсолютного бессилия, переполненный злой силой безнадежной беспомощности, я пытался что есть силы кричать, проорать ей своё мужественное «да кто ты такая, чтобы так...?!!!». У меня и мысли не мелькнуло рассыпаться перед ней в благодарностях! Ведь если бы не она, не её надежная рука...

Вместо ора - лишь хрип, сиплый хрип... сип простуженного сыча...

Но я всё-таки просычал:

- Ты-ы-ы-ы-ы... Тина-а-а-а-а?..

И услышал лишь свое сиплое - на-а-а-а-а-ааа...

- На, - сказала она, - держи...

- Что это?

На ладони её правой руки я успел рассмотреть какой-то керамический осколок точь-в-точь, как...

- На!

Острый взгляд её зеленовато-апельсиновых глаз поразил меня, пронзил напрочь.

Я не шевельнулся. Этот роковой взгляд...

- Почему роковой? - спрашивает Лена.

- Таких глаз в мире насчитывается до трёх процентов. И я не знаю, почему они считаются роковыми.

- Держи же!

Она сама взяла мою руку и вложила в мою ладонь этот самый осколок.