Антология мировой фантастики. Том 2. Путешествия во времени

Щелкнув по носу не в меру расшалившуюся обезьянку, певец снова бряцнул арфочкой и продолжал уже нараспев:

Король наш Карл, великий император,

Провоевал семь лет в стране испанской.

Весь этот горный край до моря занял”

Зачарованно внимая стихам, Пьер вспомнил, как убегал с уроков, предпочитая скучному Роланду пыльную зальцу синематографа “Мираж” с Гретой Гарбо на экране и острыми пальчиками Симоны, сжимавшими его локоть.

Жонглер тем временем играет всех героев. Тяжелым взглядом обвел он сидящих за малым столом рыцарей:

“Бароны, я от вас совета жду,

Кого послать к Марсилию могу”.

Вот Ганелон, предложенный Роландом на опасную должность посла, гневно пророчит месть:

Роланду молвит он: “Безумец злобный,

Из-за тебя к Марсилию я послан,

Но коль вернуться мне Господь поможет,

Тебе за все воздам я так жестоко,

Что будешь ты меня до смерти помнить”.

Деловито разработан план злодейской операции. Изменник Ганелон и Марсилий, склонившись над картой — или это Пьеру только кажется, — водят пальцами по пергаменту. Вот оно, ущелье Сизы.

“Карл арьергард оставит у теснины,

В нем будут граф Роланд неустрашимый

И Оливье, собрат его любимый,

И двадцать тысяч воинов-французов.

На них…”

Ганелон шевелит пальцами, губами: он вычисляет. Мордочка жонглера напряглась.

“На них сто тысяч ваших мавров двиньте.”

За столом движение. Им, рыцарям, да и всякому ясно, как это много — сто против двадцати. Они прекрасно знают, чем все кончится, но забыли. Они все переживают заново. На лицах напряженное внимание. Беспризорная оленья туша обугливается в очаге. К Ронсевальскому ущелью, где встал лагерем отряд Роланда, спешат толпы мавров.

…В доспехах сарацинских каждый воин.

У каждого кольчуга в три ряда.

Все в добрых сарагосских шишаках,

При валенсийских копьях и щитах…

О, рыцари знают толк в оружии. Они понимающе переглядываются и чмокают губами, они живут этим. А он, Пьер, сбежал в кино с Симоной…

Окончив коллеж, он болтался без дела. Иногда помогал дяде продавать цветы. Но вот Симона привела его в театр Шатле, в студию самого Жана-Поля Моро. Тому был нужен мим. Он оглядел хрупкую, гибкую фигуру Пьера и удовлетворенно хмыкнул.

Моро оказался прав: у Пьера обнаружился дар. Жан-Поль открыл ему бесконечный мир знаков, язык пантомимы — зыбкий, как волны, шаг, птичий порыв кисти, скорбь белой маски лица.

На улицах Парижа звучал аккордеон. Шумели каштаны. Пьеру казалось, что это волшебное лето никогда не кончится. Но оно кончилось. Германия напала на Польшу.

Франция вступилась за бедных поляков. Началась “странная война”. Моро забрали в армию. Его студия застыла, словно в обмороке. Пьера познакомили со старым актером Этьеном Жакье. Тот обещал дать ему роль в готовящемся спектакле. Отрава драматического театра оказалась еще острее. Какой тайной звучали для Пьера имена Станиславского, Мейерхольда, Пискатора! О Станиславском рассказывал Владимир Соколов, который вел занятия по сценическому мастерству. “Смотрите сюда. — Соколов поднимал над головой коробок спичек. — Сосредоточьтесь на этом предмете. А теперь представьте, вы — спички!”

Деревенея, Пьер ощущал себя тонким, оструганным. Он лежит в холодном сумраке, прижатый к жестким своим собратьям, а его далекий маленький затылок обмазан горючей коричневой массой. Но вот брызнул свет, огромные пальцы хватают его, затылок больно чиркает о шершавую стену. Шипение и жар окутывают голову, чернеет и гнется тело.

Этьен Жакье стал для Пьера пророком.

— Мальчик мой, — говорил он во время бесконечных прогулок по весеннему Монмартру, — театр — это тот же корабль. Вольный ветер раздувает паруса занавесей, колосники — наш рангоут, сеть задника и канаты — такелаж. Софиты — это горящие иллюминаторы. И даже галерка созвучна галере. Каждый вечер ее заполняют рабы и пираты, жаждущие чуда — свободы и нежности. И спектакль в любую погоду снимается с якоря, чтобы подарить им это чудо… Театр выше жизни, Пьер.

Я выхожу на сцену, чтобы не участвовать в грубой комедии, которую называют реальной жизнью.

С волнением ждал Пьер своего дебюта. Но в это время война перестала быть странной. Обойдя через Бельгию линию Мажино, немцы хлынули на Париж.

Пьер одиноко стоял в толпе на Елисейских полях. Германские мотоциклы катились по улице длинной зеленой змеей. Какой-то худой бледный старик в берете повторял:

— Франция, наша Франция… — По его щекам катились слезы.

“Человек одновременно актер и зритель в театре жизни. Он живет и наблюдает себя со стороны. Живет, но знает, что умирает. Жизнь — это игра в предание смерти”.

Какими мудрыми казались Пьеру эти слова Жакье. Но однажды он спросил, не правильно ли на время оставить театр и сражаться.

— Весь мир сейчас сражается, — отвечал Этьен, — и весь мир играет. Я знаю, мы кажемся чудовищами, озабоченными только своим делом — делом комедиантов, безразличных к борьбе. Но у нас свое поле боя — сцена. Ставка в нашей игре — величие духа родины. Духа Мольера, Корнеля, Расина. Мы поднимем на щит героическое прошлое Франции.

Слова старого актера убедили Пьера. Со страстью включился он в постановку “Сида”.

— Понимаешь ли ты, что значит имя Сид сегодня? — Глаза старика светились. — Это не просто конфликт между страстью и долгом, это беспредельный героизм во славу своего государства, своей нации. То-то боши язык прикусят.

— Здорово было бы, — розовел Пьер.

— Премьеру дадим четырнадцатого июля, — говорил Этьен, захлебываясь от возбуждения. — Ты представляешь себе эффект!

За неделю до премьеры к Жакье пришел немецкий полковник

— Комендатура, — сказал он, — возлагает на вас ответственную и почетную миссию — постановку оперы “Золото Рейна”.

— Но я никогда не ставил опер, я не смогу! — возразил Жакье.

— Ваша скромность делает вам честь, мсье, но в настоящую минуту она совершенно неуместна.

— Я… я очень занят. Я ставлю “Сида”.

— Корнель подождет, — спокойно ответил немец. — Вы будете ставить Вагнера.

Через неделю, 14 июля 1940 года Пьер навсегда ушел из театра. Он выбрал другое поле сражения…

Идет бой. Каждый из двенадцати пэров дает урок маврам. Перед Роландом вырастает волосатый язычник Шернобль. Сейчас, сейчас обрушится на него страшный удар Роландова меча — Дюрандаля. Рассказчик подкрадывается к этому мгновению, как лис к курятнику:

Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу,

Прошел меж глаз середкой лобной кости,

Рассек с размаху на кольчуге кольца

И через пах наружу вышел снова”