Антология мировой фантастики. Том 2. Путешествия во времени

В следующий миг аббат нагнулся к Жилю де Фору и забормотал что-то ему на ухо.

Хозяин замка повернулся в сторону очага, глаза его впились в Пьера. Вздрогнула и остановилась картина. Лысина дворецкого, склоненная к белому пятну на фоне резной высокой спинки. Отстраненная улыбка Мориса. Изумленные брови Алисии.

Туповатое любопытство в пьяных глазах графа де Круа.

— Эй, взять его! — Жиль де Фор тянул палец к Пьеру, а правая рука с кубком снова вознеслась к услужливому ковшу кравчего.

Пьер увидел вырезанный тенью острый кадык под серебряным донцем.

— К Урсуле его! Ей там скучно. Ха-ха!

Два жарких потных тела стиснули его между собой, потащили к стене. Метнулась рука Алисии и опустилась, перехваченная Морисом де Тардье. За креслом хозяина скорчилась запятой худенькая фигурка Ожье. Стало совсем тихо.

— А теперь послушаем конец твоей истории, Жоффруа, — сказал барон.

Что произошло дальше с Марсилием и Ганелоном, Пьер не ус­лышал. Его вывели через обнаружившуюся вдруг боковую дверь, стащили по узкой лестнице — дюжины три крутых ступеней — в каменный мешок, где вместо дверей была скользящая вверх-вниз решетка из деревянных брусьев, а окон не было вовсе. При тусклом свете факела, продетого в железное кольцо, Пьер увидал на полу кучу соломы и ворох тряпья.

Решетка рухнула, топот стражей затих где-то наверху. Пьер постоял с минуту и направился было к соломе, как вдруг куча тряпья шевельнулась, поднялась над полом и обернулась скрюченной старухой с лицом, почти совершенно закрытым прядями нечесаных длинных волос. Она отвела космы со слезящихся глаз, глянула на Пьера и снова опустилась на пол, сцепив грязные руки и выставив острые, прикрытые бурой мешковиной колени.

Пьер тоже сел, скосив на старуху привыкшие к полутьме глаза. Тени, пробегая по лицу женщины, оживляли брови и губы. Старуха заговорила, и рассказ ее звучал тепло и человечно под многими метрами земли и камня, хотя голос был глух и бесцветен.

— Я читаю по твоим глазам, чужеземец в невиданной одежде, что тебе отвратителен вид твоей сестры по заключению, — начала она и, не обращая внимания на протестующий жест Пьера, продолжала голосом настолько слабым, что только безнадежная тишина подземелья позволяла Пьеру расслышать ее речь.

— Я расскажу тебе о своей жизни, ибо ты — последний, кто выслушает меня в этом мире. Знай, выхода отсюда нет ни тебе, ни мне: если мы не умрем от голода и жажды, то добрый барон облегчит наши муки и прервет страдания плоти и терзания душ милосердным топором или очистительным пламенем костра. Ты вздрогнул, чужеземец, ты не хочешь умирать. Ты молод. Думаешь, я отжила свое? Знаешь ли ты, несчастный, что я моложе тебя, что мне нет еще и тридцати зим? Да-да, и пятнадцати раз не пробуждалась к жизни земля по весне с тех пор, как барон увидал на охоте девочку Урсулу, плетущую венок из первоцвета. Был апрель, зеленый апрель стоял тогда, и барон был весел и молод, и собаки его окружили меня и лаяли, а я смеялась. Я брала их за шерсть у шеи и заглядывала в желтые глаза, и они затихали, и виляли хвостами, и лизали мне ноги. “Что ты сделала с моими собаками, девчонка?” — кричал барон, а я смотрела на него и смеялась, и думала, что если я возьму его за голову, как большого пса, и загляну в его сверкающие глаза — а как они сверкали тогда, в апреле! — то он упадет на колени и, как пес, потянется к моим ногам. И когда я подумала об этом, он затих, опустил свою плетку, подошел ко мне с безумным лицом и упал на колени. Он полз за мной, сминая траву и первые ландыши и пачкая мокрой землей свои бархатные штаны. Но я убежала и спряталась. А потом все рассказала отцу, и он избил меня тяжелой рукой кузнеца. И не велел выходить из дому. А как я могла сидеть дома, когда пастуха Жиля укусила змея и он распух, как подушка, и мне пришлось держать его за руку три часа, пока отрава не вышла. А потом у Марьяны были трудные роды.

А еще через несколько дней дикий кабан распорол живот кривому Гастону. И никто не мог обойтись без Урсулы, а отец не пускал их в дом, и я убегала, когда он напивался и спал. Я приходила к ним и касалась их ран, и гладила живот Марьяны, и раны их затягивались, а я смотрела им в глаза, и они вытирали слезы и улыбались. Только потом мне хотелось спать, и ноги дрожали, как будто я бегом бежала от деревни до замка и обратно. — Голос старухи шелестел, становился временами невнятным, но опять обретал силу.

Когда она вдруг умолкла, Пьер судорожно прижал руки к ушам — настолько тишина стала нестерпимой.

И снова Урсула заговорила:

— Меня никто не боялся и не считал колдуньей. Все в деревне знали, что эта сила перешла ко мне от матери, а к ней от ее матери, и так было всегда. И когда капеллан из замка, упав пьяным с лошади, сломал руку и долго болел, его принесли ко мне, и рука его стала здоровой к вечеру. И он тогда сказал, что на мне лежит Божья благодать. А потом капеллан увидел, как я велела нашему псу Винту принести горшок с бальзамом и тот принес его в передних лапах. И капеллан уже не говорил про Божью благодать. Он сказал, что я ведьма, что во мне сидит дьявол и что теперь его ждет адское пламя — он позволил ведьме его лечить. А меня, сказал он, надо побить камнями. Но люди не дали меня в обиду. А капеллана чуть не растерзали. Но я упросила их отпустить его. И когда он уходил, я негромко спросила, тихо так спросила — почему сын плотника Иисус мог исцелять прокаженных, возлагая персты на язвы, а дочь кузнеца не может залечить рану своей рукой?

Потом он все-таки нашел меня, мой барон. Жиль де Фор. Так его звали. И сейчас его так зовут. Да я и хотела, чтоб он меня нашел. У него тогда были сумасшедшие глаза и тонкие красные губы — как две змейки. Он искал меня, но никто не говорил ему, где я. Он велел схватить пастуха Жиля, когда тот гнал стадо мимо замка. Он показал ему щипцы и раскаленную маску с шипами, и Жиль испугался. Барон приехал один, без слуг, без воинов. Он плакал и звал меня в замок. А мне так хотелось в замок, но я боялась отца. И я сказала, что не поеду. Тогда он сказал, что убьет отца. Он стоял и грозил, а я знала, что он его не тронет. Это сейчас он зол и морщинист, а тогда был статен и весел, только бледен так же, и губы были такие же тонкие, словно две змейки. Он вернулся в замок, а на следующий день я прибежала к нему сама. Отец сошел с ума и спалил кузню. Но что мне отец! Я любила своего барона, он хохотал и говорил: “Ведьмочка моя”. И мы были счастливы год за годом, и было таких лет десять. А потом он поехал воевать гроб Господень.

Вернулся через год совсем больным. Горел весь и сох, а тут еще рана на бедре открылась — воспаленная, незалеченная. Смердела так, что стоять рядом никто не мог, слуги воротили носы, а лекарь сказал, чтоб звали капеллана. А я приходила к нему, ласкала его. И водила рукой над раной. И вот так вот рубила воздух рукой. Сбрасывала вторгшуюся чужую силу. Сбрасывала. И рана затянулась, жар спал, и своя сила вернулась в его тело. А от меня ушла моя. Вся сила моя и красота моя, и молодость — все в эту рану ушло навсегда.