Антология мировой фантастики. Том 2. Путешествия во времени

— Сколько вам лет, Сарра? — спросил он по-русски.

— Узнаю соотечественника. И не только по языку. Ни один француз не спросит женщину, даже такую старуху, как я, о ее возрасте. Мне сорок. Но уж коли мы говорим по-русски, то называйте меня и настоящим моим именем — Ариадна. Ариадна Александровна Скрябина-Кнут.

— Скрябина? Александровна? Так вы — дочь?

— Да, его дочь.

— Здорово! Во, как бывает. Какая встреча. Я не забуду. Но причем здесь кнут? И почему Сарра? Впрочем, это не мое дело.

— Я не делаю из этого тайны. Я пишу, вернее, писала стихи. А имя отца слишком ко многому обязывало. Выбирая псевдоним, я прикрылась именем мужа. Его зовут Довид Кнут. Он поэт. В отличие от меня, настоящий. Ну а Сарра — это уже для красоты и экзотики.

— А где сейчас ваш муж?

— Довид сейчас в Париже. В подполье.

— Понятно. И давно вы во Франции?

— С восемнадцатого года. Мне тогда четырнадцати не было. Но Россию помню. Больше всего Москву. Арбат, Пречистенку. Если бы вы знали, как хочется в Москву. Ну и в Питер, конечно. Вот кончится война — может быть, получится съездить.

— Почему бы нет.

— А вы откуда родом?

— Я из поморов. Холмогоры, помните такое название?

— Смеетесь?

— Но учился и жил до войны в Ленинграде.

— Как Ломоносов. Вы случайно не физик для полноты сходства?

— Именно. Физик. Правда, односторонний. Мозаикой не занимаюсь, стихов не сочиняю. Но люблю и слушаю с удовольствием. Прочтите что-нибудь свое.

— Момент не слишком располагает к поэзии.

— Хотя бы немного, Ариадна Александровна. Сарра! Несколько строк.

— Ну что ж Вы первый человек оттуда, который услышит мои стихи

И она негромким, но внятным низким голосом произнесла, почти пропела

Московская земля

Реки излучина

А в памяти гудят колокола

С какою силой я сегодня поняла —

Судьба и время неразлучны…

Мы знаем все,

Мы помним всех,

То время боли и утех,

И голосов ушедших смех,

И расколовшийся орех

Я помню все —

Над черною Невою

Ни плача больше нет,

Нивою

Все отрыдало тут

И пусть они уйдут

Они уйдут —

Блаженны и спокойны,

Все пережив —

И пропасти, и войны

Все отыграло тут,

И черная вода

Все унесла

Без слез и без следа

Все отгорело здесь,

И черная вода

Все унесла

Без мук и без стыда

Тревожный сон, рассвет и мгла.

И снова Кремль, седые стены.

Однако как Земля кругла!

Смешно, шаг влево — берег Сены.

Идет девчонка по Арбату,

Неслышно шепчут тополя

Идет легко, навстречу брату —

На Елисейские Поля.

— Слушайте, — она внезапно взглянула Дятлову в глаза, — это какая-то ерунда. Тополя почему-то. Откуда? Это я, видимо, у Довида стащила. — И она замолчала.

Дятлов протестующе поднял руку.

— Давайте-ка я вам лучше прочту что-нибудь из мужа. Это действительно поэзия.

Запрокинув голову, она начала почти шепотом:

Я не умру. И разве может быть,

Чтоб без меня в ликующем пространстве

Земля чертила огненную нить

Бессмысленного, радостного странствия.

Не может быть, чтоб без меня земля,

Катясь в мирах, цвела и отцветала,

Чтоб без меня шумели тополя,

Чтоб снег кружился, а меня — не стало!

Не может быть. Я утверждаю: нет.

Я буду жить, тупой, упрямолобый,

И в страшный час, в опустошенном сне

Я оттолкну руками крышку гроба.

Последние строки она произнесла громко, с отчетливой тревогой, почти на грани нервного срыва.

— Боитесь за мужа?

— Еще как.

— Понимаю. — Дятлов помолчал, а потом попросил почитать еще.

— В другой раз, — сказала она. — Вы не обижайтесь. Я сейчас не могу.

Колет уже легла. Она выскочила в рубашке, с торчащими, как у подростка, ключицами, и прильнула к Дятлову, не замечая его спутницы.

— Базиль, Базиль, какой ты молодец, что пришел. Ты голодный? Ой, здравствуйте, проходите, сейчас зажгу свет, только опущу шторы и укрою Бланш. Пойди, Базиль, посмотри на нее. Она сегодня так плакала. Мишо сказал, это зубки режутся. — Колет говорила без остановки.

Такой и запомнил ее Дятлов — в белой полотняной рубашке, полуребенка, смотрящую обращенными вверх, в его лицо, заспанными глазами и бормочущую быстро-быстро: “Она так плакала… зубки режутся…”.

Восемь дней он ничего не знал о ней, а на девятый, когда немцы уже перекрыли все проходы и танки Пфлаума, двигаясь от Гренобля на юг, утюжили деревню за деревней, подползая к рубежу Сен-Мартен-Васье, на правом фланге которого держал оборону отряд Дятлова, к нему пробрался Буше и рассказал, что Колет, Сарра и еще четыре франтирера были схвачены в Тулузе во время облавы. Колет застрелили при попытке вырваться, остальных забрали гестаповцы.

Взвизгнув, решетка поползла вверх. Пьер очнулся. Этот звук после стольких часов тишины — неужели ночь прошла? — показался и страшным, и желанным. На пороге возникли те же два воина. Потоптавшись, один из них буркнул беззлобно, даже с некоторым, как показалось Пьеру, сочувствием:

— Ну, Урсула, надо идти. — А потом Пьеру, уже безразлично: — Вставай.

Старуха молча шагнула в проем за решетку. Пьер вышел следом и увидел, вернее, почувствовал по метнувшемуся свету и короткому шипению, как страж выдернул факел из кольца и швырнул в воду. Ступеньки были высокими, Урсула подхватывала расползающиеся тряпки, тонкие грязные лодыжки мелькали перед глазами Пьера. На последней ступеньке она обернулась и сказала громким хриплым шепотом:

— Это конец, чужеземец! Готовься к смерти, молись своему богу!

Пьер попятился Но старуха уже мчалась вперед.

Коридоры замка были темны. Оранжевые пятна редких факелов создавали иллюзию сна, и Пьер шел легко и плавно. Реальность вернулась ярким солнечным светом, заливавшим двор, где широ­ким кругом стояли слуги, воины, дети, монахи. Вот испуганно поникшая мордочка Ожье рядом с бородачом-гигантом, который вчера волок на аркане босоногого оборванца. А вот и сам оборванец, но руки его уже свободны, и в глазах не мука, а живое гнусное любопытство. Разбойник-поп отец Турлумпий с красными наливными щеками высунулся из толпы своих зеленокафтанных приятелей, а за его плечом, приоткрыв щербатый рот, маячит Крошка. Здесь же на корточках пристроился паж Алисии, а рядом — поливальщик оленя, как его, ах да, Жермен. И тучный дворецкий тут, и вертлявый Жоффруа. Вертляв, но ведь и талантлив…

Отдельной группой на небольшом помосте стояли хозяин замка барон Жиль де Фор, аббат Бийон, граф де Круа, Алисия де Сен-Монт и Морис де Тардье. Низко надвинув капюшон, в смиренной позе застыл перед аббатом рыжий монах в веревочных сандалиях.