Олдос Хаксли - Обезьяна и сущность

- Женщина, - снова начинает девочка, - это сосуд Нечистого, источник всех уродств и... и... Ой!

Она вздрагивает от нового удара.

Знаток наук разражается смехом, класс вторит ему.

- Враг... - подсказывает он.

- Ага, враг человечества, наказанный Велиалом и призывающий кару на всех, кто поддается Велиалу в ней.

Долгое молчание.

- Ну, - говорит наконец наставник, - видишь, какова ты? Все сосуды таковы. А теперь ступай, ступай! - с внезапным гневом скрипит он и опять принимается ее сечь.

Плача от боли, девочка спрыгивает с помоста и бежит на свое место в строю.

В кадре снова вождь. Лоб его нахмурен, он недоволен.

- Ох, уж эти мне передовые методы обучения! - обращается он к доктору Пулу. - Никакой дисциплины. Не знаю, куда мы идем. Вот когда я был мальчишкой, наш старый наставник привязывал их к скамье и обрабатывал розгой. "Я научу тебя быть сосудом", - приговаривал он, и - раз! раз! раз! Велиал мой, как они выли! Вот так и надо учить, я считаю. Ладно, хватит с меня этого, - добавляет он. - Пошли скорее!

Носилки выплывают из кадра; камера задерживается на Луле, которая с болью и сочувствием глядит на залитое слезами лицо и вздрагивающие плечи маленькой жертвы во втором ряду. Чьи-то пальцы прикасаются к руке Лулы. Она вздрагивает, испуганно оборачивается, но, увидев перед собой доброе лицо доктора Пула, успокаивается.

- Я полностью с тобой согласен, - шепчет он. - Это дурно, несправедливо.

Быстро оглянувшись вокруг, Лула осмеливается ответить ему слабой благодарной улыбкой.

- Нам пора идти, - говорит она.

Они спешат за остальными. Вслед за носилками выходят из кофейни, поворачивают направо и входят в коктейль-бар. Огромная куча человеческих костей в углу зала доходит чуть ли не до потолка. Сидя на корточках в густой белой пыли, десятка два ремесленников выделывают чашки из черепов, вязальные спицы - из локтевых костей, флейты - из берцовых, ложки, рожки для обуви и домино - из тазовых и втулки для кранов - из бедренных.

Объявляется перерыв; один из рабочих играет "Хочу детумесценции" на флейте из большеберцовой кости, а другой тем временем подносит вождю великолепное ожерелье из позвонков разной величины - от детских затылочных до поясничных боксера-тяжеловеса.

Рассказчик

"...и Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и оно было полно костей, и обвел меня кругом около них, и вот весьма много их на поверхности поля, и вот они весьма сухи". Сухие кости тех, кто умирал тысячами, миллионами в течение трех светлых летних деньков, которые у вас еще впереди. "И сказал мне: "Сын человеческий! оживут ли кости сии?"". Я ответил отрицательно. Потому что, хотя Барух и может помочь нам не попасть (возможно) в подобное хранилище костей, он бессилен отвести от нас ту, другую, более медленную и гнусную гибель...

* * *

В кадре носилки, которые несут по ступеням к главному входу. Вонь здесь неимоверная, грязь - неописуемая. Крупный план: две крысы, гложущие баранью кость; рой мух над гноящимися веками маленькой девочки. Камера отъезжает, дальний план: несколько десятков женщин, половина из которых с выбритыми головами, сидят на ступенях, на полу среди отбросов, на распотрошенных остатках бывших кроватей и диванов. Каждая из них нянчит младенца, всем младенцам по два с половиной месяца, младенцы у бритоголовых матерей уродцы. Кадры, снятые крупным планом: личики с заячьей губой, тельца с обрубками вместо рук и ног, ручонки с гроздьями пальцев, грудки, украшенные сдвоенными сосками; за кадром - голос Рассказчика.

Рассказчик

Это другая погибель - на сей раз не от чумы, не от яда, не от огня, не от искусственно вызванного рака, а от бесславного разрушения самой сущности биологического вида. Эта страшная и совершенно негероическая смерть, предопределенная при рождении, может быть результатом как развития атомной промышленности, так и атомной войны. В мире, питающемся энергией атомного распада, бабка каждого человека так или иначе имела дело с рентгеновским излучением. И не только бабка - дед, отец, мать, три, четыре, пять поколений предков каждого человека, которые все ненавидят Меня.

С очередного уродца камера вновь переходит на доктора Пула, который стоит, прижав платок к своему слишком чувствительному носу, и с ужасом и смущением смотрит на происходящее вокруг.

- Все дети выглядят словно они одного возраста, - обращается он к стоящей рядом Луле.

- А ты как думал? Они же все родились между десятым и семнадцатым декабря.

- Но в таком случае... - страшно смутившись, запинается доктор Пул. Похоже, - поспешно добавляет он, - что здесь все совсем не так, как в Новой Зеландии.

Несмотря на выпитое вино, он вспоминает о своей седовласой матери за океаном и, виновато покраснев, кашляет и отводит глаза.

- А вон Полли! - восклицает его спутница и спешит на другой конец зала.

Пробираясь между сидящими на корточках и лежащими матерями и бормоча извинения, доктор Пул движется вслед за нею.

Полли сидит на набитом соломой мешке рядом с бывшей кассой. Ей лет восемнадцать-девятнадцать, она невысока и хрупка, голова у нее выбрита, словно у приготовленного к казни преступника. Красота ее лица - в тонких чертах и огромных ясных глазах. С болезненным замешательством она поднимает их на Лулу, а потом равнодушно, безо всякого выражения, переводит их на лицо незнакомца, стоящего рядом.

- Милая!

Лула наклоняется и целует подругу. "Нет, нет", - видит доктор Пул. Лула садится рядом с Полли и обнимает ее, стараясь утешить. Полли утыкается лицом в плечо девушки, обе плачут. Словно разделяя их горе, уродец на руках у Полли просыпается и принимается жалобно попискивать. Полли поднимает голову с плеча подруги, ее лицо залито слезами; она бросает взгляд на безобразного младенца, расстегивает рубашку и, отодвинув красное "нет", дает грудь. Ребенок с неистовой жадностью принимается сосать.

- Я люблю его, - всхлипывает Полли. - Не хочу, чтобы его убили.

- Милая! - только и находит что сказать Лула. - Милая! Громкий голос обрывает ее:

- Тихо там! Тихо!

Другие голоса подхватывают:

- Тише!

- Тихо там!

- Тише! Тише!

Разговоры резко стихают, и наступает долгое выжидательное молчание. Затем раздается звук рога и чей-то удивительно детский, но тоже весьма уверенный голос объявляет:

- Его преосвященство архинаместник Велиала, владыка земли, примас Калифорнии, слуга пролетариата, епископ Голливудский!

Дальний план: парадная лестница гостиницы. В длинной мантии из англо-нубийского козлиного меха и золотой короне с четырьмя длинными, острыми рогами величественно спускается архинаместник. Служка держит над ним большой зонт из козлиной шкуры, за ним следуют два-три десятка церковных сановников - от трехрогих патриархов до однорогих пресвитеров и безрогих послушников. Все они - от архинаместника и ниже - безбороды, потны, толстозады, у всех них одинаковое флейтовое контральто.