НФ: Альманах научной фантастики 34 (1991)

– Обыкновенные желания - это, например, женщины…

– В каком-то смысле - да.

– Водка, зрелища?

– Безусловно.

– Страшная болезнь, - сказал Виктор. - Не хочу… И все равно непонятно… Ничего не понимаю. Ну, то, что умных людей сажают за колючую проволоку, - это я понимаю. Но почему их выпускают, а к ним не пускают…

– А может быть, это не они сидят за колючей проволокой, а вы сидите.

Виктор усмехнулся.

– Подождите, - сказал он. - Это еще не все непонятное. При чем здесь, например, Павор? Ну ладно - меня не пускают, я человек посторонний. Но должен же кто-то инспектировать состояние постельного белья и отхожих мест? Может быть, у вас там антисанитарные условия.

– А если его интересуют не санитарные условия?

Виктор в замешательстве посмотрел на Голема.

– Вы опять шутите? - спросил он.

– Опять нет, - ответил Голем.

– Так он что, по-вашему, шпион?

– Шпион - слишком емкое понятие, - возразил Голем.

– Погодите, - сказал Виктор. - Давайте начистоту. Кто намотал проволоку и поставил охрану?

– Ох уж эта проволока, - вздохнул Голем. - Сколько об нее было порвано одежды, а эти солдаты постоянно болеют поносом. Вы знаете лучшее средство от поноса? Табак с портвейном… точнее, портвейн с табаком.

– Ладно, - сказал Виктор. - Значит, генерал Пферд. Ага… - сказал он. - И этот молодой человек с портфелем… Вот оно что! Значит, это у вас просто военная лаборатория. Понятно… А Павор, значит, не военный. По другому, значит, ведомству. Или, может быть, он шпион не наш, иностранный?

– Упаси бог! - сказал Голем с ужасом. - Этого нам еще не хватало…

– Так… А он знает, кто этот парень с портфелем?

– Думаю, да, - сказал Голем.

– Вы ему ничего не сказали?

– Какое мне дело?

– И генералу Пферду не сказали?

– И не подумал.

– Это несправедливо, - произнес Виктор, - надо сказать.

– Слушайте, Виктор, - сказал Голем, - я позволил вам болтать на эту тему только для того, чтобы вы испугались и не лезли в чужую кашу. Вам это совершенно ни к чему. Вы и так уже на заметке, вас могут погасить, вы даже пикнуть не успеете.

– Меня испугать нетрудно, - сказал Виктор со вздохом. - Я напуган с детства. И все-таки я никак не могу понять: что им всем нужно от мокрецов?

– Кому - им? - устало и укоризненно спросил Голем.

– Павору. Пферду. Парню с портфелем. Всем этим крокодилам.

– Господи, - сказал Голем, - ну что в наше время нужно крокодилам от умных и талантливых людей? Я вот не понимаю, что вам от них нужно. Что вы лезете во все эти дела? Мало вам собственных неприятностей? Мало вам господина Президента?

– Много, - согласился Виктор. - Я сыт по горло.

– Ну и прекрасно. Поезжайте в санаторий, возьмите с собой пачку бумаги… хотите, я подарю вам пишущую машинку?

– Я пишу по старой системе, - сказал Виктор. - Как Хемингуэй.

– Вот и прекрасно. Я вам подарю огрызок карандаша. Работайте, любите Диану. Может быть, вам еще сюжет дать? Может быть, вы уже исписались?

– Сюжеты рождаются из темы, - важно сказал Виктор. - Я изучаю жизнь.

– Ради бога, - сказал Голем. - Изучайте жизнь, сколько вам угодно. Только не вмешивайтесь в процессы.

– Это невозможно, - возразил Виктор. - Прибор неизбежно влияет на картину эксперимента. Разве вы забыли физику? Ведь мы наблюдаем не мир, как таковой, а мир плюс воздействие наблюдателя.

– Вам уже один раз дали кастетом по черепу, а в следующий раз могут просто пристрелить.

– Ну, - сказал Виктор, - во-первых, может быть, вовсе не кастетом, а кирпичом. А во-вторых, мало ли где мне могут дать по черепу? Меня в любой момент могут подвесить, так что же теперь - из номера не выходить?

Голем покусал нижнюю губу. У него были желтые лошадиные зубы.

– Слушайте, вы, прибор, - сказал он, - вы тогда вмешались в эксперимент совершенно случайно - и немедленно получили по башке. Если теперь вы вмешаетесь сознательно…

– Я ни в какой эксперимент не вмешивался, - сказал Виктор. - Я шел себе спокойно от Лолы и вдруг вижу…

– Идиот, - сказал Голем. - Идет он себе и видит. Надо было перейти на другую сторону, ворона вы безмозглая!

– Чего это ради я буду переходить на другую сторону?

– А того ради, что один ваш хороший знакомый занимался выполнением своих прямых обязанностей, а вы туда влезли, как баран.

Виктор выпрямился.

– Какой еще хороший знакомый? Там не было ни одного знакомого.

– Знакомый подоспел сзади с кастетом. У вас есть знакомые с кастетами?

Виктор залпом допил свой коньяк. С - удивительной отчетливостью он вспомнил: Павор с покрасневшим от гриппа носом вытаскивает из кармана платок, и кастет со стуком падает на пол - тяжелый, тусклый, прикладистый.

– Бросьте, - сказал Виктор и откашлялся. - Ерунда. Не мог Павор…

– Я не называл никаких имен, - возразил Голем.

Виктор положил руки на стол и оглядел свои сжатые кулаки.

– При чем здесь его обязанности? - спросил он.

– Кому-то понадобился живой мокрец, очевидно. Киднапинг.

– А я помешал?

– Пытались помещать.

– Значит, они его все-таки схватили?

– И увезли. Скажите спасибо, что вас не прихватили - во избежание утечки информации. Их ведь судьбы литературы не занимают.

– Значит, Павор… - медленно сказал Виктор.

– Никаких имен, - напомнил Голем строго.

– Сукин сын, - сказал Виктор, - Ладно, посмотрим… А зачем им понадобился мокрец?

– Ну как - зачем? Информация… Где взять информацию? Сами знаете - проволока, солдаты, генерал Пферд…

– Значит, сейчас его там допрашивают? - проговорил Виктор.

Голем долго молчал. Потом сказал:

– Он умер.

– Забили?

– Нет. Наоборот. - Голем снова помолчал. - Они болваны. Не давали ему читать, и он умер от голода.

Виктор быстро взглянул на него. Голем печально улыбался. Или плакал от горя. Виктор почувствовал вдруг ужас и тоску, душную тоску. Свет торшера померк. Это было похоже на сердечный приступ. Виктор задохнулся и с трудом оттянул узел галстука. «Боже мой, - подумал он, - какая же это дрянь, какая гадость, бандит, холодный убийца… а после этого, через час, помыл руки, попрыскался духами, прикинул, какие благодарности перепадут от начальства, и сидел рядом, и чокался со мной, и улыбался мне, и говорил со мной, как с товарищем, подлец, и все врал, с удовольствием врал, наслаждался, издевался надо мной, хихикал в кулак, когда я отворачивался, подмигивал сам себе, а потом сочувственно спрашивал, что у меня с головой… - Словно сквозь черный туман, Виктор видел, как доктор Р. Квадрига медленно поднял голову, разинул в неслышном крике запекшийся рот и стал судорожно шарить по скатерти трясущимися руками, как слепой, и глаза у него были, как у слепого, когда он вертел головой и все кричал, кричал, а Виктор ничего не слышал… - И правильно, я сам дерьмо, никому не нужный, мелкий человечек, в морду меня, сапогом, и держать за руки, не давать утираться, и на кой черт я кому нужен, надо было бить крепче, чтобы не встал, а я как во сне, ватными кулаками, и боже мой, на кой черт я живу и на кой черт живут все, ведь это так просто, подойти сзади и ударить железом в голову, и ничего не изменится, ничего в мире не изменится, родится за тысячу километров отсюда в ту же самую секунду другой такой же ублюдок… Жирное лицо Голема обрюзгло еще сильнее и стало черным от проступившей щетины, глаза совсем заплыли, он лежал в кресле неподвижно, как бурдюк с прогорклым маслом, двигались только пальцы, когда он медленно брал рюмку за рюмкой, беззвучно отламывал ножку, ронял и снова брал, и снова ломал и ронял… И никого не люблю, не могу любить Диану, мало ли с кем сплю, спать все умеют, но разве можно любить женщину, которая тебя не любит, а женщина не может любить, когда ты не любишь ее, и так все вертится в проклятом бесчеловечном кольце, как змея вертится, гонится за своим хвостом, как животные спариваются и разбегаются… А Тэдди плакал, поставив локти на стойку, положив костлявый подбородок на костлявые кулаки, его лысый лоб шафранно блестел под лампой, и по впалым щекам безостановочно текли слезы, и они тоже блестели под лампой… А все потому, что я дерьмо и никакой не писатель, какой из меня к черту писатель, если я не терплю писать, если писать - это мучение, стыдное, неприятное занятие, что-то вроде болезненного физиологического отправления, вроде поноса, вроде выдавливания гноя из чирья, ненавижу, страшно подумать, что придется заниматься этим всю жизнь, что уже обречен, что теперь уже не отпустят, а будут требовать: давай, давай, и я буду давать, но сейчас не могу, даже думать об этом не могу, господи, пусть я не буду об этом думать, а то меня вырвет…» Бол-Кунац стоял за спиной Р. Квадриги и смотрел на часы, тоненький, мокрый, с мокрым свежим лицом, с чудными темными глазами, и от него, разрывая плотную горячую духоту, шел свежий запах - запах травы и ключевой воды, запах лилий, солнца и стрекоз над озером… И мир вернулся. Только какое-то смутное воспоминание, или ощущение, или воспоминание об ощущении метнулось за угол: чей-то отчаянный оборвавшийся крик, непонятный скрежет, звон, хруст стекла…