Александр Громов - Год лемминга

Пожалуй, сегодня на улицах прибавилось автомобилей. Повальное бегство из города еще не началось, но Малахов не сомневался: начнется со дня на день. Он попытался припомнить, что говорилось по этому поводу в школьном курсе социопсихологии, не припомнил и плюнул: и так ясно. Дураки. Толпа. Даже толпа умников – все равно единый бестолковый организм с животными инстинктами. Вряд ли побегут уже завтра, а вот послезавтра – вполне возможно. В самом лучшем случае и при грамотной работе мэрии – через семь-десять дней.

Пусть бегут, подумал он. Вреда не будет: все-таки мы не лемминги, да и нет здесь фиордов. Кому суждено вернуться, те вернутся, и тогда-то начнется та жизнь, ради которой, рискуя пулей в рот, лезут из кожи вон функционеры, начнется прекрасная, полная ума и доброты жизнь, которой и должен жить человек, потому что, как ни крути словесами и мыслями, он ее все-таки достоин. А пока… агнцы – направо, козлища – налево! Вот так. Гадко – а потерпим…

На приморском бульваре было поспокойнее. Вокруг «плюющегося» фонтана, как и вчера, носились дети, разве что мамаши бдили своих чад тщательнее обычного. Фонтан был с сюрпризом: тонкие хрустальные нити воды летали из чаши в чашу и время от времени какая-нибудь из них выстреливала в произвольном направлении – при этом фонтан издавал нечто среднее между хохотом и ослиным ревом, а ребятня, визжа, спасалась бегством. «Хвоста» за собой Малахов не видел, и это настораживало. Торчать лишнюю минуту возле детей не следовало, но другой свободной скамейки поблизости не нашлось, а сил хромать дальше уже не было никаких.

Будут брать прямо здесь? С них, пожалуй, станется…

Девчушка лет трех прокатила мимо него огромный раскрашенный мяч. Малахов отвернулся. С детьми не сделается ничего – а вот с их родителями? Можно не сомневаться в том, что СДЗН вывернется наизнанку или, что вероятнее, будет создана еще одна, пятая Служба, самая мощная из всех, и ни один ребенок не будет потерян, всех подберем, вырастим, воспитаем, это мы уже умеем, у большинства снимем память о психотравме, тщательно скорректируем тех, из кого родители уже начали лепить свое ухудшенное подобие… но это теория, это потом, а пока каково видеть такую вот девчушку, кричащую сквозь слезы и жуть: «Мама, мамочка, встань!..»

И нечего ответить.

Даже не видеть. Просто ЗНАТЬ, что она где-то существует. Что они уже есть, их уже много, а будет еще больше…

«Демоний» молчал, подлый палач и спаситель. И все же Малахов торопился, меняя обувь и носки, распахивая рюкзачок и брызгая на содранные пузыри на пятках заживляющей эмульсией. Старые туфли он оставил под скамейкой. В новых ноги чувствовали себя не в пример лучше – пожалуй, удалось бы и пробежаться, если припрет.

– Думаете, поможет?

Малахов скосил глаза. Пока он переобувался, на край скамейки подсел мелкий старичок с палочкой, зажатой в птичьей лапке. Одет он был в пальто до пят – кровь не грела, и из рукава торчала длинная, как у древней обезьяны-проконсула, плеть запястья. Взгляд – безумный. Наверно, просто старик, к нацбезу не причастный. Сам по себе старикан.

– Что вы имеете в виду? – спросил Малахов.

– Обувка ваша, – дед хитренько подмигнул. – Вижу, земли бережетесь и меня не чураетесь, как те дураки, у кого морды завязаны. Я тоже по три раза на день обувку меняю, а старую – долой. Заразная она. Отравили землю-матушку, нельзя по ней ходить. Не держит людей земля. Всяку живую тварь держит, а от человека отказывается. Мстит ему, значит. Я уж если из дома выхожу, так только по асфальту, и то опасно: пыль с земли на асфальт заносит. У вас, гляжу, обувка низкая и вся в дырочках, а это считай что босиком. Ботинки надо со шнуровочкой, как у меня, и чтобы подошва была толстая, тогда ничего. Я на всю пенсию накупил, тем и жив пока: чем дальше от земли, тем лучше.

– А на ходулях вы не пробовали? – поинтересовался Малахов.

Старик завозился на скамейке. Наверно, обиделся.

– Стар я уже, молодой человек. Пробовал – падаю. Поймали меня, нос разбил только… А внучек мой ходит. И зять.

Малахов торопливо поднялся:

– Простите, мне пора.

– От газона подальше! – зашебуршал вслед старик. – Середины, середины держись… Э! Туфли свои забери отсюда и выкинь, слышь?..

Малахов оглянулся шагов через сто. «Наружки» по-прежнему не наблюдалось, оба молодых человека куда-то исчезли, и он, неторопливо вышагивая по бульвару, принялся размышлять, что бы это могло значить. С утра ходили по пятам буквально как приклеенные, едва на мозоли не наступали, а вот поди ж ты – дают вздохнуть.

Или понервничать?

Одолев каменную лестницу, взбирающуюся на Митридат анфас, он присел на теплый парапет, отделявший смотровую площадку от склона, достал из рюкзачка комп и дал ему зарядиться на солнышке. Демонстративно и, пожалуй, нагло. А! Уж если настырные профи извлекли беглеца из нелегалов, беглецу остается лишь с толком использовать это обстоятельство – чего уж теперь бояться пеленгации. Пусть пеленгуют.

Личный пароль по-прежнему был дезактивирован. Малахов вошел в общую сеть, отфильтровал суицидальную тематику из вала последних новостей и стал читать, бегло просматривая информацию политического свойства (речь главным образом шла о парламентских дебатах, взаимодействии национальных комитетов с международными комиссиями и выкладывании новых значительных средств на борьбу с «чумой XXI века») и детально изучая скупые бюллетени задействованных под проблему научных центров. Дважды он пробормотал: «Детский сад, штаны на лямках». Насколько можно было судить, ситуация оставалась в целом прежней – второй Филин на научном горизонте пока не замаячил. Второй Самохин, впрочем, тоже.

А последние сводки врали. Во всяком случае, они врали о том, что являлись последними, – Малахов знал на память точные цифры потерь на каждый день вперед, по крайней мере до следующей весны, когда февральский прогноз аналитиков Лебедянского становился расплывчатым. Первый заметный рубеж аномальный суицид должен был перемахнуть вчера, от силы сегодня. Каждый тысячный. Четыреста тысяч по Конфедерации и двенадцать миллионов по всему миру. Он усмехнулся про себя: общедоступные сводки мудро давали картину примерно месячной давности. В смысле социальной терапии – неплохо… Хотя – куда деваться – паллиатив, конечно.

Звонки, как он и ожидал, ничего не дали. Юлия опять не ответила, а информаторий больницы вновь сообщил то, что Малахов уже знал: Малахов Виталий Михайлович, пятнадцати лет, черепно-мозговая, осложненная, выписан 11.06.2040 на амбулаторное долечивание, показан санаторный курс, состояние здоровья на момент выписки удовлетворительное…

Спасибо и на том. Где искать сына – неизвестно. И еще, вспомнил ли он отца? А если вспомнил, то захочет ли с ним говорить? А если захочет – что я ему скажу? Поступай, мол, сынок, по совести? Всегда, что бы ни случилось – только по совести. Иди против людей, против могущественных сил, против «демония» своего – хорошо, что у тебя его нет, сынок, – и никогда против себя. Он это и так знает. Но совесть – она разная, у каждого она почему-то своя – как пожизненное клеймо, как вечный неотдираемый ярлык. Как отпечатки пальцев. Ладно, проехали…