Кэтрин Мур - Грядет тьма (сборник)

Я повторил эти слова странным ровным голосом, подражая каждой интонации, с которой говорил их мне Рой, не заботясь о том, уместна она или нет в этот момент. Кресси оттащила меня от Роя, обхватила мою шею обеими руками, положила голову мне на плечо и прошептала следующую строчку. Да поможет мне бог, если бы я мог говорить фальцетом, я бы сделал это, подражая ее голосу, как подражал голосу Роя.

Но какая-то механическая жизнь возвращалась. Будто издалека наблюдая за действием, я, казалось, смутно припоминал, о чем была эта сцена. Я даже почувствовал, насколько мы исказили сценарий, и мой мозг со скрипом начал задавать мне вопросы, как мы можем вернуться к смыслу спектакля. Теперь я двигался с трудом, но, по крайней мере, двигался. Я уловил смысл последней услышанной фразы и что-то прохрипел в ответ. Возможно, в этом не было никакого смысла, но по крайней мере, я произнес фразу сам.

Во всем этом было что-то ужасно знакомое. Мне уже приходилось раньше опускать занавес, когда я был не в состоянии продолжать. Когда я был слишком пьян или слишком устал, чтобы переживать действие. Но никогда прежде я не был таким пустым, как сейчас, или просто таким ошеломленным, застывшим. Я чувствовал себя так, словно из меня высосали всю кровь и не осталось ничего, кроме оболочки заводной куклы, которая могла двигаться и говорить только тогда, когда кто-то внутри нее заводил пружину.

Каким-то образом, и это было не понятно никому из нас, мы заставили сцену двигаться. Вся труппа, почувствовав отсутствие режиссуры, пошла вразнос, акцентируя внимание публики только на себе. На любой нормальной сцене занавес уже опустился бы. Но здесь не было занавеса. Гатри мог бы выключить свет, но он был совершенно не искушен в театральных делах, чтобы понять, что происходит. Я мог отдаленно и безразлично представить себе его ярость, когда в очередной раз нарушил непрерывность сюжета пьесы, но он мало чем мог насолить мне, по крайней мере, сейчас.

Через некоторое время что-то похожее на жизнь слабо вернулось ко мне, и я даже смог улавливать скрытый смысл диалогов и в некотором роде продолжить сносно играть свою роль. Мой язык одеревенел, а во рту пересохло, но каким-то образом спектакль шел своим чередом, ведя нас к не совсем ожидаемой развязке, которую мы так часто репетировали. Я почувствовал, как оцепенение немного спало, словно с моего тела сняли гипс.

Ближе к середине спектакля, когда я ушел на свою трехминутную паузу, Полли, поджидавшая под трибуной, схватила меня за плечи и принюхалась ко мне. Затем она озадаченно покачала головой и прошептала:

— Вот, — и протянула мне полулитровую бутылку.

Я жадно схватил ее, как утопающий соломинку, и залпом опорожнил половину, прежде чем удар действительно поразил меня. Потом был приступ мучительного кашля. Потом я подумал, что вся выпивка вот-вот вылетит обратно. Затем волна тепла начала распространяться, и я расслабленно откинулся назад, чувствуя, как алкоголь возвращает мне чувство раскованности. Мне смутно пришла в голову мысль, что это была моя первая выпивка за... сколько дней? И я даже не вспоминал об этом.

Когда я снова попытался отхлебнуть, Полли вырвала ее у меня из рук.

— Хватит! Через минуту вы снова выходите на сцену. Как вы себя чувствуете?

Я вытер рот тыльной стороной ледяной ладони.

— Подскажи мне следующую реплику.

Она произнесла ее. Я попробовал повторить фразу еще пару раз, чувствуя, как пьеса медленно и напряженно возвращается в мое сознание. Но сейчас я думал о мертвой сцене. Населенная мертвецами, разыгрываемая заводными актерами и актрисами в мертвом заводном мире...

Я вспомнил, как эта же самая пустота заполнила меня, когда я сжимал Кресси, теплую и отзывчивую, в своих объятиях в лунном свете. Неужели это было только вчера вечером? Всего двадцать четыре часа назад. И с тех пор я безумно метался между приступами маниакального возбуждения и мертвящего отчаяния.

Не сошел ли я с ума? Да что со мной такое? Что происходит?

— Вам пора, — пробормотала Полли. — Вы можете продолжать?

Я выпрямил спину и глубоко вдохнул мертвый ночной воздух.

— Да, — ответил я глухим и безликим голосом, — я могу продолжать.

И я вышел к публике.

Каким-то образом, пока я был вне сцены, актеры развернули сюжет к чему-то близкому, нормальному. И когда я включился в действие, мне сразу удалось поймать линию, которую Полли буквально вложила в мою голову с минимумом изменений, чтобы освежить представление. Мучительно, со скрипом, но мы довели постановку до конца. Это было чертовски трудно. Мне нужно было много подсказывать. Иногда я снова терял дар речи. И когда я произносил что-то, я все равно был мертв. Но каким-то образом нам удалось дойти до конца пьесы.

Публика была благосклонна к нам, хотя мы этого не заслуживали. Люди не уходили с трибун до самой развязки. Они много кашляли и ерзали, они шептались в наиболее напряженных сценах, и никто не смеялся над шутками. Но по крайней мере, никто не ушел до конца спектакля. Вероятно, очень немногие из них когда-либо были в живом театре, и они, наверное, ушли домой с впечатлением, что это скучно по сравнению с телевидением и фильмами. По крайней мере, они не устроили овацию и не окружили нас в попытках прикоснуться, как это было в Сан-Андреасе.

Трибуны опустели. Прожекторы погасли. Я сел под трибуной и забрал у Полли полупустую бутылку. Она молча отдала ее. Остальные актеры тоже стояли и смотрели на меня сверху вниз, слишком ошарашенные, чтобы хоть как-то выразить свои эмоции. Это было за пределами их опыта. Или моего. Иногда на сцене случается такое. Мы все это знали. Мы все знали, что обычно говорят и делают по этому поводу потом. Но эта пустота, поразившая меня, была слишком ненормальной, чтобы с ней кто-то мог справиться. Они все еще беспокойно перешептывались и смотрели, как я допиваю бутылку, когда Гатри вышел из-за трибун и подошел ко мне.

Я даже не поднял головы. Я знал его походку и не видел смысла вновь смотреть ему в глаза. Я не слышал, что он говорил, но все актеры постепенно начали расходиться от меня, как будто он отдал им безмолвный приказ. Виски жужжало у меня в голове, смутно успокаивая. Я выпил последний глоток, мысленно благодаря того, кто изобрел забвение. Поверх пустой бутылки я посмотрел на Гатри.

Он не был красным от гнева. Он был очень бледен, а печальные глаза казались каменными. Он перестал быть добреньким философом и стал похож на человека из Комуса, каким и был, решительным и безжалостным. Тихим голосом он сказал:

— Ты испортил все, как только приехал к нам, Рохан. С меня хватит. Я не знаю, о чем ты договорился с мистером Наем насчет дальнейшей миссии, но я знаю, что ты развалил всю работу труппы. Я уже послал за заменой. Можешь собираться и уезжать прямо сейчас. Ты больше не играешь в труппе Суонна, Рохан.