Песах Амнуэль - Смещение

Лаура вздрогнула, то ли почувствовав мысль, то ли поняв — себя, прежде всего и единственно: себя!

— Я люблю тебя, Ализа. — Слова прозвучали вслух и заполнили комнату, хотя Алан был уверен, что произнес их мысленно — только для нее, для нее одной.

— Послушайте! — повторил Эверетт раздраженно. — Не время для…

— Но с этого надо было начать! — возмутился Алан, произнеся, наконец, слова, которые — знание стало осознанием — сместили максимум распределения, как хотел он. Он один , и он — мультивидуум , человек мироздания, бесконечно сложный и непознаваемый.

— С этого все началось, — заставив себя отрешиться от прочих мыслей, спокойно сказал Алан.

— С этого? — поднял брови Эверетт. — Началось с того, что в шестьдесят первом году Бор не пожелал меня выслушать.

— Я помню, — отмахнулся Алан. — Я был подавлен равнодушием классика, но пренебрежение Бора вызвало еще и злость. Помню, да. Сделать назло. Показать всем. Мы летели с Нэнси и Лиз над Атлантикой, будто плыли по белому бездонному и безграничному облачному океану, и тогда — почему-то это произошло, когда я отвечал на невинный вопрос Нэнси «почему самолет не поднимется выше, тучи такие угнетающие?», да, ощущение было именно таким, и я сказал, что летим мы в предназначенном для нас эшелоне с предназначенной для нас крейсерской скоростью пятьсот миль в час, и понял, каким должно быть продолжение диссертации. Если миров бесконечно много и в каждом существует наблюдатель, я, то вполне вероятно — тогда мне это показалось очевидным, — что все результаты единственного эксперимента, все мои «я» должны быть запутаны друг с другом и представлять единое квантовое целое. Единую квантовую суть. Описываться единой волновой функцией.

— Да, — нетерпеливо перебил Эверетт. — Будем предаваться воспоминаниям или исправлять ошибку?

— Какую ошибку? — удивился Алан. — Не было ошибки, я все рассчитал правильно!

— Потратив на это двадцать лет!

— Разве это были плохие двадцать лет, Хью?

Алан впервые назвал по имени своего альтер эго. Будто обращался к себе, говорил с собой, себе возражал, с собой соглашался, себя называл великим и ужасным неудачником.

Эверетт не ответил.

— Тебя не удивляет, — тихо спросил Алан, — что ты больше не хочешь курить и мысль о стакане виски тебе в голову не приходит? И о Нэнси ты думаешь не так, как еще минуту назад?

— А ты… — начал Эверетт и запнулся.

— Я никогда не любил виски, — буркнул Алан, — и курил раз в жизни. Но когда ты… когда мы… Наваждение…

— И растворение друг в друге, — согласился Эверетт, поискал взглядом, куда сесть, но все места были заняты, и он опустился на пол, сел по-турецки, скрестив ноги. — Если ты понимаешь лучше меня, то скажи, в каком из миров мы сейчас? Максимум распределения сместился, но мы… Мы?

— Это есть в моих… наших расчетах, — с легким раздражением сказал Алан. Ализа прижала его ладонь к груди, он почувствовал, как бьется ее сердце, наклонился и поцеловал Ализу в щеку. Никто этого не увидел: поцелуй случился во множестве реальностей, но не в этой. Здесь и сейчас поцелуй оказался мысленным.

— Мы можем сместить максимум на прежнее место? — спросила Лаура. — Сделать так, чтобы реальность стала какой была до того, как доктор Шеффилд распечатал конверт, а доктор Кодинари достал одиннадцать листков?

— Нет, — одновременно произнесли Эверетт, Алан и, как ни странно, детектив Карпентер, ничего не понимавший в математике, но прекрасно разбиравшийся в человеческих характерах, исключая собственный.

— Господи! — воскликнул Марк. — Там же, — он махнул рукой куда-то в сторону окна, — люди сходят с ума! Мир меняется на глазах, вы видели, каким стал этот дом!

— Да, — кивнул Алан. — И нет. Да — максимум сместился, и вся бесконечная цепочка миров стала другой. И нет — никто этого не заметил, никто с ума не сошел и не сойдет, потому что смещение означает изменение волновой функции каждого альтерверса. Следовательно — пропорциональное изменение волновых функций всех подсистем, включая, конечно, людей, камней, звезд, галактик…

— Вы хотите сказать, — поразился Марк, — что никто… то есть все…

— Марк, — обернулся к сыну Эверетт, — подумай наконец своей головой.

Марк испуганно посмотрел на отца — как в детстве, когда отец возвращался после работы. Марк — ему было двенадцать или тринадцать — сидел перед телевизором на полу, курил отцовскую сигарету, пачки «Кента» лежали на каждом столе, каждом кресле, на кухне их было, початых и запечатанных, столько, что хватило бы на весь класс, а может, на всю школу. Он курил почти год, не скрываясь. Мать как-то на него накричала, он огрызнулся, потом поцеловал, и она больше не приставала. А от отца Марк не то чтобы прятался, он просто знал место и время — курил там и тогда, когда отец не мог досаждать своим присутствием. В тот день Марк сплоховал, триллер был потрясный, улетный и офигенный, он обо всем забыл, и отец вошел, когда на экране двое дуболомов мочили доходягу. Марк представлял, как врывается в кадр, бьет одного дуболома по шее, начисто вырубая, а другого — в пах, отчего тот сворачивается в трубочку и с воем уползает из кадра под крики режиссера «Стоп! Еще дубль!». Марк понял, что отец вошел в комнату, только тогда, когда Хью встал перед ним, загородив собой экран. Марк вскочил, сигарета выпала, рот наполнился горькой слюной, безумно хотелось сплюнуть, но это было так же невозможно, как смотреть в глаза отца, ледяные, спокойные. Взгляд заставил Марка поднять окурок, погасить в ближайшей пепельнице (пепельниц в квартире было ненамного меньше разбросанных всюду пачек), он поплелся в кухню, взгляд подталкивал в спину, Марк выбросил окурок в мусорную корзину и только потом обернулся.

Он был один, отец, похоже, вскользь на него посмотрев (а ему-то показалось…), ушел в кабинет и что-то бодро насвистывал, то ли уже не думая о сыне, то ли вообще о нем не подумав.

Этот взгляд. Эти голубые глаза. Все его детство, все его школьные годы, вся его юность… Одно мгновение.

«Подумай наконец своей головой».

Единственная фраза, сказанная отцом сыну за многие годы.

Отметив битву сознаний, занявшую несколько миллисекунд безразмерного времени, Алан продолжил:

— Изменение волновой функции меняет все — память тоже. Марк, вы помните себя таким, каким, как вам кажется, были всегда, верно? Иногда вспоминаете то, чего с вами не было, забываете что-то из того, что было? Этим людям, — Алан махнул рукой в неопределенную даль, — в голову не пришло, что изменилась их реальность. Те, кто были счастливы в прошлом распределении, стали беженцами в нынешнем, но они теперь помнят не былое счастье, а неудавшуюся, разбитую жизнь на развалинах. Тот, кто прожил половину жизни в нищете среди трущоб, здесь и сейчас, сидя на заседании совета директоров «Таско», вспоминает, как в молодости ездил с родителями отдыхать на Гавайи. Мы — это наша память. В том числе память о нашем теле, о наших болезнях…