Журнал «Искатель» - Искатель, 2019 № 06

— Где доставленный человек? — спросил следователь.

— Вот тут-с… Пожалуйте, в третьей камере!

Дверь распахнулась и обнаружила крошечную комнату с меловыми стенами и верхним окошком. Всю утварь ее составляли постель, столик около нее и табурет. На этой постели лежал лысый человек, не особенно старый, но с отвратительно искаженным лицом и дико блуждающими бессмысленными глазами. Он был крепко привязан к койке рукавами смирительной рубахи особого устройства и, кроме того, широкими ремнями. Будучи не в силах шевельнуть ни одним суставом, он при входе посетителей злобно, как зверь, стал крутить головой.

— Этот и есть? — спросил почему-то Сурков.

— Точно так! — ответил вахтер и едва заметно улыбнулся.

Улыбка эта означала что-то вроде: «На-ка, попробуй потолкуй с ним!»

Следователь и сам ясно видел, что толковать тут решительно не с кем, что человек, лежащий перед ним, давно уже потерял человеческий облик и извлечь что-нибудь сознательное из него так же трудно, как заставить говорить животное.

— Давно ли в таком состоянии? — спросил Сурков.

— Так и поступил, ваше благородие.

— А не говорил ли он чего-нибудь в бреду?

— Разное бормотал, ваше благородие, а все больше орет… Называл, могу сказать одно, какого-то Ивана Трофимовича и все, по видимости, дерется с ним. Все хочет броситься на него…

— Ага! — сказал следователь и вынул из портфеля бланк. — И часто поминал?

— Никак нет, ваше благородие… раз только и помянул, когда доктор к нему подошел… Верно, он доктора и принял за своего Ивана Трофимовича.

Следователь записал: «Больной бредит, произносит имя Ивана Трофимовича, которое, очевидно, вводит его в аффект».

— А еще ничего не говорил он?

— Разобрать трудно, ваше благородие.

В это время больной сделал такое страшное усилие, что кровать задребезжала всеми железными скрепами…

— А дочь?! Где дочь?! Ты убил ее?.. Я хоть и отец, хотя и продал… а не хочу теперь… Убивать ее не надо… Пусть живет… Марьюшка!.. Мааа-рьюшка!.. Где твоя голова?..

Следователь невольно вздрогнул. Дикий крик вылетел в коридор, откликнулся двукратным эхом «ва-ва» и смолк. Больной начал хрипеть, у губ его показалась пена, а голова, как мячик, заметалась на подушке. Брызгая слюной, он бормотал что-то совершенно непонятное.

— Теперь говорить ничего уже не будет, — сказал вахтер.

— А раньше он говорил это?

— Что?

— Насчет дочери.

— Никак нет-с… Да я мало около него бываю, больше служитель, вы его извольте спросить, а не то и доктора нашего…

— А где этот служитель?

— Коли прикажете, я кликну его сейчас…

— Позови!..

Сурков задумчиво вышел из камеры и медленно пошел за удаляющимся вахтером. Дойдя до фельдшерской комнаты, он вошел туда и опустился на табуретку, опять вынул лист и записал: «Больной спрашивал, как бы обращаясь к своей дочери: «Где твоя голова?»» И, занеся это, задумался: «Какое странное совпадение, какой каприз случая! Разгадка так близка, теперь ясно, что она вся в устах этого субъекта, но надо же случиться, чтобы эти уста были проводником бессмысленных слов, на которые следствию ни в коем случае нельзя опереться».

Впрочем, встреча его с больным не казалась ему совсем безуспешной. Он узнал два имени: Иван Трофимович и Марьюшка, а это уже много для такого дела, где все нити спутаны в сплошной узел. Марьюшка без головы. Это, очевидно, прямое указание, что убитая называлась этим именем, теперь можно узнать через агента, осматривавшего дом, где найден алкоголик, не найдется ли в числе жилиц его хоть одной, которая откликнется на имя Марьюшка. Но как же она тогда без головы? Но, может быть, она жила там ранее и ее следы могут указать?

Вошел фельдшер. Это был молодой человек с сонным лицом и немного циничной улыбкой. Пепельные волосы его были гладко острижены, что позволяло видеть на затылке довольно большой оголенный шрам; мундир нараспашку, который он теперь лениво застегивал на прорванные петли, был засален и ветх. Вообще фигура вошедшего не внушала ничего симпатичного. От нее веяло запахом лекарств и какой-то таинственностью.

— Вы наблюдаете за больными? — спросил Сурков, едва ответив на его поклон.

— Да-с.

— Что вы можете сказать о больном из третьей камеры?

— То есть в каком смысле-с?

И лукавая улыбка широко расплылась на лице фельдшера. Затем он, не дожидаясь повторения вопроса, продолжал:

— Больной неизлечим и невменяем… Жизнь его в опасности, но если бы он и остался жив, то эта стадия алкогольной горячки неминуемо переходит в полное умопомешательство…

— Это все, что вы можете сообщить в интересах следствия?

— Я не знаю, что, собственно, интересно вам знать, господин следователь?

— Больной говорил что-нибудь?

— Бред был… Он продолжается и теперь, как вы изволили, вероятно, заметить и сами…

— И в этом бреду я почерпнул некоторые очень ценные для меня сведения.

— Весьма рад…

— Не в этом дело!.. Не говорил ли он чего-нибудь относящегося к небезызвестному в Петербурге преступлению в Пустоозерном переулке?.

— Кажется, ничего.

— Но вы должны бы знать об этом наверное.

— Простите, господин следователь, но, не получив на этот предмет ваших инструкций ранее, я, как представитель известной врачебной инстанции, не считал это для себя обязательным… Наше дело врачевать недуг, а не выводить из его симптом ое какие-либо юридические заключения…

«Шельма!» — подумал Сурков, а вслух сказал:

— Все это так, но в таком случае скажите, пожалуйста, называл он при вас имена Ивана Трофимовича или какой-то Марьюшки?

— Положительно не помню, господин следователь… У нас так много в каждой камере слышишь этих бессвязных слов, что в конце концов перестаешь к ним прислушиваться.

Следователь пожал плечами, еще раз пристально взглянул на фельдшера и, записав что-то, вышел из палаты. Он, конечно, не видел, как осветила за его спиной улыбка лицо фельдшера, иначе бы сильно задумался над ее значением.

Орган гудит так громко, что на улице по тихой санной дороге далеко слышны его звуки, несмотря на двойные рамы; больших аркообразных окон. Трактир помещается на углу двух; людных улиц, вблизи моста, перекинутого через Фонтанку, и совсем неподалеку от угрюмого здания N-ской больницы. На чистой половине, около одного из столов, покрытого запятнанной скатертью, за бутылкой пива сидел знакомый уже вам фельдшер.

Было около десяти часов вечера. Трактир был переполнен посетителями в одежде самого разного образца. Тут были и купеческие кафтаны, и потертые модные визитки, и женщины в платках, и женщины в шляпках. Иные громко смеялись, другие тихо разговаривали со своими собутыльниками, искоса поглядывая по сторонам, словно опасаясь, что кто-нибудь из окружающих подслушает таинственно сообщаемое ими.