Александр Филиппов - Сказка без чудес

— Да вы присаживайтесь… — А потом, присмотревшись внимательнее, поинтересовалась: — Как вас, простите, зовут?

— Дымокуров моя фамилия. Я тут, понимаете, как бы и не причём… Просто э-э… родственники… люди… э-мнэ-э… деревенские, попросили вам, в приёмную, письмо передать…

— Глеб Сергеевич? — озарено воскликнула вдруг секретарша, и взяла со стола очередную бумажку, вгляделась в неё сквозь очки в золочёной оправе. — А меня предупредили о вашем визите.

Дымокуров окончательно стушевался. Предупредили?! Зачем?! Кто?! Чёрт бы побрал и письмо это треклятое, и сумасшедших его отправителей!

— Из аппарата губернатора звонили, — заметив растерянность на лице посетителя, поспешила разъяснить секретарша. — Вот, — потрясла она бумажкой, — пропуск в Дом Советов специально на ваше имя оставили. Вас ожидают в приёмной вице-губернатора Надежды Игоревны Барановской. У вас паспорт с собой?

«Оппаньки! — в голове отставного чиновника будто петарда рванула. — И чего этой стерве от меня, интересно, понадобилось?!».

Глеб Сергеевич, пребывая в растерянности, взял протянутый ему дамой пропуск, положил в нагрудный карман пиджака. Поднялся со стула. В последний момент вспомнил:

— Да, у меня тут… э-э… письмо…

Секретарша глянула на него прозорливо:

— Вы сначала побывайте там, куда вас пригласили. Может быть, и нужда в обращении к президенту сама собой отпадёт…

Дымокуров покинул прохладное помещение приёмной, и по выложенной тщательно тротуарной плиткой площади зашагал к парадному крыльцу Дома Советов.

Бесчисленное количество раз пересекал он эту площадь с уцелевшим во всех политических перипетиях последних лет памятником Ленину, поднимался и опускался по ступеням парадного крыльца — легко, летящей походкой в младые годы, и грузно, с одышкой, в зрелые лета. А вот сегодня ступал по облицованным полированным гранитом ступеням нерешительно, словно незваный гость, ощущая сполна всю скальную монолитность и неприступность для стороннего человека этой цитадели государственной власти…

На входе два вальяжных рослых охранника, мельком глянув на пропуск, остроглазо сличив с посетителем фотографию в паспорте, щелкнули хромированной пастью металлического турникета, пропуская Дымокурова в святая святых.

Он вознесся на бесшумном скоростном лифте на четвёртый этаж, где располагалась приёмная вице-губернатора по внутренней политике, уверенно прошёл по зелёной ковровой дорожке к нужному кабинету и, негромко, вежливо стукнув костяшками пальцев, приоткрыл дверь:

— Разрешите?

В приёмной оказалась всё та же секретарша, которую Дымокуров помнил ещё юной, симпатичной и смышлёной девчонкой, а ныне — средних лет дама, худая, измождённая, несмотря на умело наложенный макияж, будто мумифицированная десятками лет, проведённых в этих незыблемо-скальных, похожих на склеп, домсоветовских стенах. Высосавших из неё не только молодость, красоту, но и жизненную энергию.

Она тоже с первого взгляда узнала отставного чиновника и растянула рот в слабой, вымученной улыбке:

— Глеб Сергеевич? Рада вас видеть, — совсем безрадостно произнесла она, и указала мумифицированным пальчиком на дверь напротив той, за которой царила Барановская. — Пройдите в комнату для совещаний. Вас там ждут.

Осторожно потянув на себя за бронзовую ручку обитую коричневой кожей дверь, Дымокуров оказался в тесном тамбуре, устроенным специально для того, чтобы глушить не предназначенные для сторонних ушей разговоры. Толкнув ещё одну, внутреннюю дверь, отставной чиновник шагнул в просторное помещение, с длинным столом и двумя десятками приставленных к нему мягких кресел, да ещё одним креслом, в торце, особенно монументальном и мягком, предназначенным для Надежды Игоревны Барановской.

На этом-то кресле и поджидал Глеба Сергеевича, судя по всему, довольно давно и терпеливо, главный сюрприз.

Во главе девственно-чистого, светящегося полировкой цвета вишнёвого вина, стола, восседал человек в чёрном. Тот самый, давешний, привидевшийся то ли во сне, то ли наяву. Нарисовавшийся ночью в окошке усадьбы, и вознёсший в своих крепких объятиях отставного чиновника в тёмные небеса.

Правда, на этот раз он снял свою пасторскую шляпу, обнажив белесые, безжизненные волосы, забранные на затылке в тонкий, перетянутый аптекарской резиночкой, хвостик.

А вот светозащитные очки, делающие и без того мёртвенно-бледное лицо незнакомца вовсе похожим на пустоглазый череп, пугающие зеркальным отражением собеседника, словно тот сам с собой разговаривает, несмотря на отсутствие в кабинете прямых солнечных лучей, так и сидели, словно приклеенные, на его переносье.

Впрочем, вопреки своей траурной внешности, человек в чёрном встретил Дымокурова весьма жизнерадостно.

— Глеб Сергеевич! Ну, наконец-то! — оживлённо выскочил он из-за стола, и протянул обе руки в лайковых перчатках навстречу вошедшему. — Наконец-то мы с вами, так сказать, лицом к лицу встретились! В нормальных обстоятельствах и без свидетелей. Присаживайтесь, — радушно указал он на кресло, ближайшее к начальственному месту в торце стола.

После того, как пребывавший в полной растерянности от негаданной встречи Дымокуров послушно присел на краешек указанного кресла, человек в похоронном облачении тоже вольготно устроился на своём и, сняв очки, повертел их в руках, демонстрируя собеседнику, затем произне с обезоруживающей откровенностью:

— Фотодерматоз… Аллергия на солнечный свет… Приходится, знаете ли, э-э… предохраняться. А люди, глядя на меня со стороны, чёрт те, что думают!

Глеб Сергеевич кивнул заморочено. Мельком глянув прямо в глаза незнакомца, не защищённые теперь зеркальными линзами, он содрогнулся. Такое адово пламя полыхало в этих красных, будто озарённых огнём преисподней, очах!

А тот, улыбаясь алыми, сочными, резко контрастирующими с гипсовой белизной лица губами, предложил приветливо:

— Давайте знакомиться. Зовут меня Люций Гемулович. Фамилия моя вам ничего не скажет, да и знать её ни к чему. О вас же я многое знаю. Такая у меня… э-э… работа. Да и, признаюсь честно, немудрено всё про вас знать. Вся ваша биография, вся жизнь, связанная с государственной службой, на виду. Безупречная, надо прямо сказать, жизнь!

Отставной чиновник, как ни был обескуражен, всё же, зардевшись польщённо, кивнул.

А человек в чёрном, посуровев вдруг, продолжил уже другим, осуждающим тоном:

— А вот в последние время, заявляю об этом с предельной откровенностью, вы меня, и заметьте, не только меня, нас всех… — многозначительно возвёл он жуткие очи к потолку, — заставили испытать в отношении вас… э-э… некоторое разочарование.