Станислав Лем - Дилеммы XXI века

Однако ещё больше меня удивило то, что мою абсурдную идею, воплощённую в изложении вымышленной книги также вымышленного автора Гулливера, названной «Эрунтика», а именно история о том, как один бактериолог научил бактерии разговаривать, я вычитал в журнале « Scientific American » в номере за февраль этого года в статье под английским названием « Talking bacteria » [86] «Говорящие бактерии» ( англ .). . Ибо как показали исследования, различные разновидности бактерий сообщаются, чтобы начать определённую деятельность, например, светить, если эти бактерии на это способны, или создавать общим усилием токсины, атакующие организм, в котором они разместились. Бактерии на самом деле не общаются по-английски, для этого они используют определённые виды молекул, но если они не создадут quorum [87] Кворум, правомочный состав ( лат .). , не дойдёт до их совместного действия.

В конце своего пути я всё яснее вижу, что как человек познающий я нахожусь на очень скромном месте, а как человек исторический – в опасном моменте.

Состояние разобщённости, в котором находится наша культура, привело к тому, что мне легче узнать, что обо мне пишут в Америке, чем то, что обо мне пишут в Польше. И поэтому со значительным опозданием я прочитал очерк Пшемыслава Чаплиньского «Станислав Лем – спираль пессимизма» из его книги «Подвижные границы».

Чаплиньский прочёл мои произведения очень внимательно. Однако его интересовали не мой язык или сюжеты, а то, что я назвал бы футурогнозией, разновидностью вневременной философии, анализирующей отдельные этапы человеческого познания и деятельности. Он считает, что от первоначального оптимизма я перешёл к пессимизму, и одновременно подчёркивает: «Лем, меняя взгляды, всегда охватывает более ранний этап, никогда не сжигая за собой мосты (…); Лем сегодняшний, выражающий катастрофические опасения, не является кем-то радикально отличающимся от Лема давнего, оптимистично смотрящего в будущее, поскольку их обоих объединяет убеждённость, что сущность положения человека и человечества определяет превосходство возможностей над необходимостями».

Хотелось бы перевести это на мой язык, не столько гуманитария, сколько человека, которому ближе биология и точные науки. В 1964 году появилась моя книга «Сумма технологии»; нелишне добавить, что Фрэнсису Фукуяме было тогда лет одиннадцать, и ходил он в общеобразовательную школу. Я написал там, что человек создал технологию, которая оказалась силой всё более захватывающей, которая повела за собой своего создателя. Вместе с расширением фронта человеческой деятельности на суше, море и в воздухе прогрессирует растерянность. Не только в науке, но и в технологии у нас открывается всё больше возможностей, и одновременно мы всё меньше знаем о том, что, собственно говоря, надо делать и в чём наши цели.

Особый раздел в моей «Сумме» я посвятил «реконструкции человека». Я видел в ней возможность ликвидации болезней, слабостей, неполноценности, плохой наследственности. Однако у этой проблемы имеются аверс и реверс, и дело не обстоит так, что мы можем просто убрать из наследственной субстанции вредные гены и в результате получим совершённого человека.

Томас Манн говорил, что гениальность – это болезнь. Мы уже, более-менее, знаем, что такое коэффициент интеллекта или коэффициент эмоциональности, однако нет коэффициента творческих возможностей. Не удалось создать меры, которая позволяла бы констатировать, что в данной семье творческий потенциал увеличивался, причём без вреда для потенциала биологического. Такая болезнь, как, например, эпилепсия, заведомо осложняющая жизнь, может соединяться с гениальной писательской деятельностью, как у Достоевского, и мы не знаем, не были ли у него эти факторы неразделимы.

Чаплиньский говорит, что, возможно, я потому перестал писать сюжетную прозу, что мы уже оказались там, где начинается будущее и чисто воображаемые возможности преобразования человека становятся реальностью. Я сказал бы так: если мы задумаемся над тем, что возможно, всегда можно найти некоторые ограничения. Например, мы никогда не сможем предсказать состояние климата на долгий срок, потому что климат принадлежит к так называемым эквипотенциальным (неустойчивым) явлениям. Представим себе полусферу или гладкую буханку хлеба, сверху которой мы кладём металлический шарик: нет ни одного способа, чтобы точно установить, в какую сторону этот шарик покатится. Мы только знаем, что когда он начнёт катиться, то будет катиться всё быстрее.

Это также касается и развития науки. В течение нескольких лет после падения социализма я маниакально читал зарубежные научные журналы. Я выписал американский журнал « Science », получал из России «Природу», приобретал французский « Science et Vie », немецкий « Wissenschaft » и ещё из Англии « New Scientist ». Журналы громоздились на моём столе, я был не в состоянии поглотить их содержание; я когда-то сказал, что чувствую себя как путник, который пытается догнать поезда, идущие в разных направлениях. Поэтому с нового года получаю только «Природу» и « New Scientist ».

Возвращаюсь к вопросу отчасти центральному – автоэволюции человека. Мы создали технологию, которая всю нашу среду изменила и усовершенствовала. Единственным элементом, который тысячелетиями оставался неизменным, был человек в своём биологическом естестве. Теперь некоторые принимаются за его усовершенствование. Однако этого нельзя делать, если не знаешь, в чём мы хотим достичь совершенства. От самых первых транспортных средств типа колесницы до современного автомобиля можно проследить путь машинной эволюции. В то же время мы знаем, что происходим от антропоидов и принадлежим к приматам, у нас больше мозга, и мы считаем, что также и больше разума, чем у родственных видов, таких как шимпанзе или орангутанг, зато мы совершенно не знаем, как должен выглядеть будущий человек.

В номере « Science », который дошёл до меня, прежде чем я перестал выписывать этот журнал, я нашёл подобие этого будущего человека: у него короткие ноги, мощные икры, сильно развитый позвоночник, чтобы не выпадал межпозвоночный диск, более низкая гортань, чтобы не давился, когда ест суп, и выглядел он просто ужасно. К счастью, это была концепция какого-то анатомофизиолога, которая, надеюсь, никогда не дождётся реализации.

Чаплиньский выделил у меня несколько видов катастрофизма, которые называет катастрофизмом антропологическим, сайентифическим и акселерационным, то есть связанным с непредсказуемостью цивилизационного ускорения. Следствием этого ускорения является – пишет он далее – «исчезновение настоящего», разновидность фантоматизации действительности и сведение её к однозначности. Это действительно так, но касается только небольшой части действительности, большая часть человечества живёт по-прежнему в условиях двухсотлетней давности.