Станислав Лем - Дилеммы XXI века

Оптимист: Мы говорили о Горбачёве уже не раз в прошлом году. Ты был весьма скептичен относительно его намерений и будущего его реформ. Разрешение на возвращение Сахарова в Москву считал пропагандистским жестом, адресованным, главным образом, в сторону Запада. Насколько я припоминаю, ты сомневался, будут ли у Горбачёва настоящие трудности при осуществлении своей программы реформ, или подобные слухи только распускаются, чтобы создавать ореол его мнимому либерализму. Однако вопреки уставу партии пленум советского ЦК был проведён гораздо позже, а сам ход пленума и особенно то, как делегаты реагировали на рассуждения Горбачёва, и то, каким бледным было отражение его рассуждений в итоговой резолюции, пожалуй, убедили тебя, что фракционная борьба за власть в Кремле – это реальность. Затем дело дошло до освобождения большого числа политических заключённых, до оглашения тезисов той общепартийной конференции, о которой резолюция пленума молчала, хотя Горбачёв добивался проведения подобной конференции. В конце концов, стало явно заметно такое послабление в культуре, какого не было со времён Хрущёва. Пожалуй, нынешняя оттепель имеет даже больший охват. Правда?

Пессимист: Как вижу, ты надеешься, что события, которые ты перечислил, и те, о которых не упомянул, радикально изменили мою оценку планов и шансов Горбачёва. Некоторые пропорции политических событий действительно, кажется, подлежат изменению. Однако в основном мой взгляд на СССР и на то, что может осуществить Горбачёв, не изменился. Горбачёв как генеральный секретарь советской коммунистической партии желает усилить мощь своего государства. Он знает, что это нельзя сделать путём провозглашения обветшавших лозунгов и призывов. В своей книге «Перед лицом войны» (« Devant la querre ») Корнелиус Касториадис представил область советского вооружения как закрытый анклав с высочайшей эффективностью и чёткостью среди моря всеобщей стагнации, лени, коррупции, немощи, расточительности, тупости и привилегирования законопослушных оппортунистов. (Впрочем, Касториадис не был первооткрывателем концепции изолированного сектора советской экономики.) Он, не будучи историком науки и не получая информации о прогрессивных тенденциях её развития из первых рук, ошибался, полагая, что область высокоразвитого производства не может быть полностью изолирована от области бесполезной работы, планов, выполняемых обманным путём, от безразличия, бракодельства и массы подобных бед. Ужасающим доказательством этого стал Чернобыль, где производился плутоний для атомных бомб и одновременно отсутствовали элементарные гарантии безопасности, которые существуют на Западе.

Тот, кто думает, что КГБ может выкрасть всё, что изобретёт Запад, имеет о технике вооружений на исходе XX века представления маленького ребёнка. Реформы этой империи жизненно необходимы именно потому, что анклав высокоразвитого производства может существовать только за счёт всего остального. Если бы почти всё общество так работало и так вознаграждалось, как военный анклав, то социализм – не переставая оставаться авторитарным отрицанием демократии – перестал бы быть территорией бракодельства, пьянства, уравниловки, массовой нищеты, и, прежде всего, всеобщей лжи. Результаты производства должны были бы быть везде одинаковы. Но в современном состоянии это невозможно, и именно это хочет изменить Горбачёв.

Оптимист: Ты становишься слишком односторонним. Позитивные перемены в сфере культуры, необычайный прогресс в области информирования общества через средства массовой передачи или «осознание» – впервые в истории ПНР и СССР – силы польского католицизма, роли нашего костёла, – всё это нельзя объяснить только намерением реформирования крупного производства или, шире, всей экономики.

Пессимист: Я не считаю, что был односторонним. Если бы я хотел быть таким, я приписывал бы Горбачёву макиавеллизм. Что-то вроде движения Мао Цзэдуна, который провозгласил политику ста цветов в культуре, а затем всем «цветкам», отклонившимся от партийного курса, отрезал головы. Что касается Горбачёва, можно думать, что эта либерализация в культуре, дуновения которой охватывают уже государства-сателлиты, имеет чисто тактический характер. Это та цена, которую платят за поддержку и помощь, что генсек справедливо надеется получить от заграничных интеллектуалов и от большей части советской интеллигенции с артистами и учёными во главе. Такая поддержка сейчас ему очень нужна. Однако после победы над противниками – скажем, над «партийным бетоном» – можно будет опять зажать гайки. Нет рациональной причины, по которой такое возвращение заморозков было бы невозможным. Тем более что модель советской системы, предложенная А. Безансоном, остаётся в силе: как системы, которая колеблется между состоянием «военного коммунизма» и состоянием НЭПа. «Военный коммунизм» – это распорядительно-распределительная экономика, усиленная жёсткими репрессиями, экономика, которая приводит к колоссальным человеческим и не только человеческим потерям, и потому – к застою. После чего наступает необходимость ослабления гаек путём добавления щепотки рыночных законов. Именно на этом основывался НЭП. Однако на полный ленинский НЭП Горбачёв сейчас решиться не может. Это был бы слишком явный шаг назад, оскорбляющий святую доктрину превосходства реального социализма над капитализмом. Горбачёв находится в чрезвычайно трудном положении. Он хочет усовершенствовать систему, делая вид, что в принципе её не изменяет. Хотя ему легче будет преодолеть сопротивление класса имущего (высшего и среднего аппарата партии), чем общей совокупности руководящих кадров производства. Партию можно принуждать или убеждать. Зато руководящим кадрам нельзя привить абсолютно им чуждую ментальность с сильными тенденциями к риску, к инициативам, к оригинальной изобретательности, к маркетингу и т. д. Мне кажется, что Горбачёв слишком уж хорошо это понимает и потому склонён идти дальше, чем я считал прежде.

Оптимист: Что ты хочешь этим сказать?

Пессимист: В историческом плане очевидно, что если бы Советы придерживались идеологической ортодоксии во всех сферах жизни, как во времена Сталина, немного бы от них осталось сегодня. Через 10–12 лет после 1950 года они опустились бы на столь анахроничную позицию, что почти напоминали бы феодальную Японию прошлого века, когда эта страна впервые столкнулась с западной цивилизацией. Также идеологически обоснованное осуждение кибернетики, как и осуждение современной генетики, привело бы к гибели СССР. Мичуринско-лысенковская практика окончательно разрушила бы сельское хозяйство, которое после проведения коллективизации и так чуть дышит. Отрицание кибернетики, следовательно, компьютеров, сделало бы Советы государством совершенно отсталым в военной сфере. Можно добавить ещё релятивистскую физику, которая создала атомную бомбу, ибо эта физика во времена Сталина тоже была проклинаема советскими философами. Не как физика еврейская, как это было в Германии Гитлера, а как физика буржуазно-идеалистическая и космополитическая (потому что тогда чиновники от интеллектуальной жизни СССР заболели великорусским шовинизмом, что рикошетом отразилось появлением массы злорадных шуток в Польше). Чтобы спасти науку от падения в истинное средневековье, советские учёные вели бои с догматическими схоластиками. Бои порой опасные для учёных. Ведь известный генетик Вавилов погиб из-за Лысенко. Однако, в конце концов, Сталин оказался более трезвым, более циничным, чем Гитлер. Там, где речь шла о жизненных интересах государства, владычество идеологии ослабевало. Благодаря этому идеалистическая физика смогла создать атомные и водородные бомбы, а буржуазная лженаука кибернетика – компьютеризировать вооружение. Однако спустя несколько десятков лет этих послаблений уже недостаточно. Кроме частичной деидеологизации, Советы стали экономическим карликом с гигантской дубиной оружия. Ведь национальный доход СССР не больше, чем у Японии, а стоит только сравнить на карте площади этих двух стран… Советы в настоящее время являются первыми или вторыми в мире (никто не знает наверняка какими) по военной мощи и НИЧЕГО более.