Здравко Сребров - Роман одного открытия

— Если буду принужден…

Рудко его видел в этот вечер впервые в доме Эрнестины Грациани.

Эмиль Бекриев был близко знаком с нелегальным еще во Франции, в Париже, в котором в течение ряда лет молодые болгарские революционеры различного «калибра», преследуемые реакцией, после белого террора в Болгарии, нашли приют и гостеприимство. Нелегальный был в центре революционной болгарской эмиграции — его необыкновенная биография и духовный облик поразили воображение Бекриева…

Войдя в уютную гостиную Пробирки, Рудко был удивлен присутствием незнакомого человека. Неизвестный произвел на него странное впечатление, в котором Рудко за целый вечер не мог разобраться. Может быть, пристальный взгляд устремленных на него глаз Елены Баргазовой, которая, сидя на оттоманке, машинально перелистывала альбом немецкой графики, может быть особенное оживление Эрнестины Грациани или глубоко проникающий взгляд под слегка приподнятыми бровями нелегального, или его внутренняя сила, которую Рудко вдруг почувствовал, — но он понял, что присутствие этого человека внесло в их среду что-то необыкновенное, поразительное.

— Познакомьтесь, Рудко! — живо вскочила Эрнестина. — Георг, наш друг, мой и Елены, со времен коммуны…

— Овес Рудко, научный сотрудник в институте профессора Биловена — член нашей конспиративной оппозиции.

Представленные друг другу, молодые люди крепко, сердечно пожали руки. Георг неожиданно улыбнулся.

«Что, что означает эта улыбка?» — растерянно подумал Рудко.

Георг с первого взгляда располагал к себе и создавал впечатление большой духовной силы, спокойствия, особенного рода превосходства.

Рудко от всего сердца поддался обаянию нового знакомого.

Георг говорил приглушенным голосом, вернее, вполголоса, но с редкостной внутренней силой. По крайней мере, так показалось впечатлительному Овесу Рудко. Как будто каждое слово, мысль, особенно мысль, вырывалась, отламывалась, выталкивалась с неожиданной внутренней энергией, захватывала.

Георг был почти маленького роста, с высоким, выпуклым лбом. Большие темные глаза пристально всматривались под загнутыми черными ресницами как бы снизу. Волосы он зачесывал назад; когда он улыбался, то они словно еще больше отодвигались назад, как приглаженные нежной рукой; все лицо вытягивалось в мягкой улыбке, по лбу пробегала краска. Не только глаза, все лицо озарялось внутренней красотой, взгляд делался мягким, слегка насмешливым, человечным.

Но при малейшем проблеске страсти или гнева глаза делались стальными, в них загоралась страшная сила, как молния, которая убивает. Эта сила удивляла, уничтожала, отрезала как неожиданно блеснувшим топором любое сопротивление, подчиняла.

Рудко глубоко почувствовал: это был человек с необычайной душевной силой…

Елена Баргазова сидела на оттоманке, поджав под себя ноги, и молчала. Ее темные глаза жадно следили за Георгом, она ловила каждое его слово, ее роскошные черные волосы тяжелой волной ниспадали на плечи.

«Елена Баргазова страшно хороша сегодня», — подумал Рудко, с восхищением залюбовавшись сидящей девушкой.

Словно угадав его мысль, она улыбнулась ему, в глазах пробежала тень, ее щеки вдруг покрылись густым румянцем. На секунду она опустила глаза, оттененные густыми ресницами, потом взгляд ее снова устремился на него.

Георг говорил о России, о Гоголе, о «Мертвых душах». Когда он остановился на образе Ноздрева, начал смеяться, в голосе зазвенела страстная ирония. Он за говорил о критической силе в человеческих образах у Гоголя.

— Мир когда-нибудь будет изумляться этой необыкновенной силе смеха у Гоголя… Он ставит к стенке (не для расстрела) своих героев… Собакевича, Ноздрева, Коробочку, Плюшкина — какая ярмарка человеческих образов!.. Любуется на них и хохочет, хохочет — думаешь: как дитя… А он снимает маску со старой России помещиков с уничтожающей иронией, неизвестной в никакой другой литературе… Чичиков… — Неожиданно Георг зашептал: — Только Гоголь мог выдумать Чичикова, зажать в кулак подлеца из старой России, поймать его, показать на широкой, русской ладони не в качестве фарфоровой куклы, а живого, до сих пор непревзойденного… Вот вам новый герой, который расшатал устои романовской России… Только революция могла сорвать чичиковские «европейские» одежды с дворян, вымести их плюшкинский мусор, своротить наглую морду ноздревым и возвести в герои невзрачный образ Прошки-пролетария… Через пятьдесят лет после Гоголя революция вырвала с корнем уже духовно-мертвую царско-дворянскую Россию, рассеяла, как каиново семя, ее мертвые души, духовных потомков Коробочки… Но в противовес этому зверинцу Гоголю был нужен положительный образ. Он уже его создал, создала его старая, мужественная, древняя Русь: Тараса Бульбу!

Георг повысил голос:

— Великий образ Бульбы, прекрасный образ — Остап… — Словно спохватившись, он снова зашептал: — И какая «апокалипсическая» любовь у Гоголя к России…

Приглушенным страстным шепотом Георг прочел наизусть место о русской тройке из «Мертвых душ». После этого умолк. Его глубокий взгляд устремился в какую-то точку с неотразимой внутренней силой. Он вздохнул:

— И у нас существовала такая любовь. Она родила моральных исполинов вроде Паисия, Раковского, Левского, Ботева.

Вдруг глаза его сверкнули гневом и стали страшными. Он снова зашептал сквозь зубы:

— А сейчас мелкие душонки, духовные ублюдки предают народ и землю за тридцать сребреников…

Гневные огоньки в его глазах померкли.

— Я увлекся, — как бы извиняясь, улыбнулся Георг. — Иди, останови меня после этого…

— Георг, — тихо попросила его Елена Баргазова, — расскажи о теперешней России, есть там насилие?

Георг остановил на секунду испытующий взгляд на Баргазовой. Баргазова не опустила глаз, только густая краска снова залила нежно-матовую кожу на ее щеках.

— Насилие в революции?.. — с неожиданной силой переспросил Георг. — Революционное насилие является показателем духовного уровня, на котором мы застаем современников… Когда у общества угнетаемых материально и духовно людей отнята возможность естественного развития, тогда общество реагирует на основании того права, которое ему предоставила природа: права бороться…

Овес Рудко слушал, затаив дыхание. Не только сама мысль, но и сила, с которой она была высказана, а также простота высказывания поразили его. Георг продолжил уже спокойнее.

— Если народ в борьбе прибегает к насилию, пусть угнетатели спросят себя, что они сделали до сих пор для воспитания людей, к которым относились как к вещам… Революционный народ не «виновен», когда борется… Напрасно Достоевский приплетает к революции Петра Верховенского, «Бесы» не в революции… Прежде появились Катковы, Нечаев пришел после них…