Федор Вениславский - Шахматная доска роботов

– Томас, это Диана. Диана – Томас, – сказал Лэндон, наклонившись, перекрикивая шум музыки.

Она улыбнулась и в её улыбке сверкнуло Солнце, которое было так близко ко мне, глупцу, который подобно Икару, забыв наставления, взлетел к нему слишком высоко, и оно обожгло мои крылья, растопило воск, в них, и я рухнул камнем в Икарийское море. Но это случилось со мной позже, а тогда в её улыбке сверкнуло Солнце. Или же Солнце померкло и погасло после её улыбки. Она протянула мне руку, я взял её. Пальцы мои ощутили нежную кожу. Я держал её руку, как держал, должно быть, первый человек в мире, изобрётший бархат и прикоснувшись к нему, до этого чувствуя в своих огрубевших руках лишь камни, мотыгу и голую землю.

Мы сидели на диванах, говорили, но я не помню, о чём. А когда говорила она, я тем более не помню, о чём, потому что слушал не слова, а её голос, слегка резковатый, гортанный, женственный и томный. Схожие ощущения, должно быть испытывал глухой, после Чуда, когда к нему вернулся слух и он слушал как звучит мир вокруг него, в котором он прожил всю жизнь, но не знал, что со звуками она может быть настолько красочной, яркой, разнообразной – эта его жизнь.

В ту ночь Лэндон и Диана встали, попрощались и ушли раньше меня. Я ушёл позже, а со мной ушли и четыре пустых девушки, а может их было больше, я не помню. И ночью, как бы они не старались, их пустота точно не смогла заполнить образовавшееся во мне пространство величиною с ночное небо, на котором не горели звёзды, и казалось, что его темнота и чернота бесконечна и бескрайня.

– Ну как она? – спросил я у Лэндона наутро, безупречно изобразив ухмылку, хотя ухмыляться мне хотелось меньше всего.

– Пока неприступна, – ухмыльнулся он в ответ.

Мужчины гордятся, когда им удаётся добиться неприступных девушек. Но если эту девушку всё же удалось добиться, разве она и в самом деле неприступна? Неприступные девушки – те, кого не удалось добиться никому. Но в этом нет ничего хорошего ни для девушки, ни для тех парней, кто пытался. Хотя больше всё же для девушки. Так я думал раньше. И мне захотелось, чтобы Диана оказалась неприступной.

Мы сидели в конференц-зале на верхнем этаже нашего с ним офиса, одной из наиболее успешных юридических компаний города и готовились к предстоящим переговорам.

– Но ты же знаешь, – пожал плечами Лэндон, – нет девушки, которой я бы не смог добиться, если захочу.

Я знал. И он знал, что в этом мы с ним схожи.

– Я познакомился с ней на прошлой неделе, это уже третье свидание, представляешь? И я провожаю её домой, но лишь до дверей. Давно у меня уже не было такого длительного периода ухаживаний. А ты как вчера? Как твои?

– Да, как всегда.

И шли дни, недели, мы работали, развлекались, и всё чаще Лэндон появлялся с Дианой. Я помню день, когда он её добился. Вернее, помню утро, следующего дня. Помню, как у меня внутри что-то согнулось, затрещало и зазвенело, как металлическая струна. Но не сломалось, но и не встало на место, а так и осталось в непонятном искорёженном состоянии, подвешенном и болезненном.

А потом они поженились. Это было спустя пару лет, перед этим они съехались. И я был частым гостем у них дома. И видел, как она смотрит на него. Я никогда не видел, чтобы женщина так смотрела на мужчину. А может и видел, но не замечал, потому что мне никогда не было до этого дела. А теперь вдруг заметил. Замечала и она. Мой взгляд. И они поженились. Я был на их свадьбе, я пил за них, и произносил тосты в их честь.

А затем прошли годы и была ночь, а за ней наступило утро.

В тот день было яркое солнце, которое не пыталась прикрыть ни одна туча. Который был час? Не знаю точно, но было позднее утро. Я проснулся раньше её, может на пятнадцать минут, а может и тридцать, это было не важно. Важно было то, что после ночи, во мраке и тишине которой растворялись все мысли, которые должны приходить в голову любому трезвомыслящему и умному человеку, и оставалась темнота, в которой едва различались контуры двух тел, всеми силами стремящихся стать одним, и оставалась тишина, нарушаемая частым и громких дыханием, стонами и чем-то неразборчивым, но очень важным, что два существа пытались донести друг до друга, захлебываясь чувствами, эмоциями и не переборным влечением друг к другу. Так вот, важно было то, что время не стояло на месте, и ночь, как и всегда, неумолимо, то быстрее, то медленнее, превращалась в утро, а утром темнота рассеивалась и мысли возвращались, стуча в вашу дверь. Немного неловко им было от того, что приходилось прерывать вас от на время воцарившегося спокойствия, в котором было ничто и ничего, но тем не менее, они с твердостью, присущей кулаку, сотрясающему стол в порыве гнева, не дожидаясь вашего ответа, заходили внутрь и вновь ваша голова была полна мыслей, которые на фоне недавнего спокойствия, необоснованного, но прекрасного, были не самыми желанными гостями.

И время теперь тянулось очень долго, и в этой медлительности и была его быстрота, как когда вы берёте канцелярскую резинку и тянете её до тех пор, пока она не рвётся. Вы наблюдаете как она растягивается, как в её строении появляются белые жилки, и чувствуя каждое мгновение, тянете дальше, и на ваших глазах, натянутая как струна канцелярская резинка растягивается. Если остановиться сейчас, она не порвётся, но будет безнадёжно испорчена, и никогда уже не примет свою первоначальную форму, потому что был момент, когда вы потянули её слишком сильно. Но вы и не останавливаетесь, а тянете, тянете и вот в месте, где её цвет изменился, побелел, начинают появляться микро разрывы, вы может и не заметите их сразу, но, чувствуете это, потому что хоть она и тянется, но вы то понимаете, что точка невозврата пройдена, и вот вы уже в мыслях слышите этот звук и мозг ваш уже прочувствовал, как концы резинки, оторвавшись друг от друга, хлёстко бьют вас по пальцам, а когда это действительно происходит, несколько мгновений спустя, и канцелярская резинка рвётся, этот миг всё равно для вас наступает неожиданно, хотя вы шли к нему с самого начала. И много ли времени прошло с самого начала? Да нет, но каждый миг вы ощутили. И я лежал тогда и ощущал каждый миг.

Я не могу сказать точно, когда она проснулась. Скорее всего раньше, чем я заметил это, но не подала виду, оставшись так же лежать на боку, спиной ко мне, но открыв глаза, и не знаю какой был её взгляд, но могу догадываться.

Она знала, что я уже не сплю, а когда я понял, что и она проснулась, мы так и остались лежать, оба зная, и оба понимая. Потом я повернул голову. Её волосы были раскиданы по подушке небрежно, словно специально, потому что в этой небрежности и заключалась вся красота. Солнце не падало на подушку, не переливалось в её волосах. Но они блестели, их природный блеск в чёрных локонах ослеплял меня, и я был как слепой котёнок. Её тело, прикрытое простынями, вздымалось в такт дыханию. Её оголённое плечо вызывало у меня бурю эмоций, в которой перемешивались нежность, трепетность, злость и ярость. Она не могла принадлежать мне. Тогда лучше бы она не могла принадлежать никому. Но, тем не менее, она принадлежала.