Андрей Умин - Троица

Она окончательно расплакалась, достав из халата платок и промакивая им лицо, свободной рукой все еще держа лежащий на столе локоть Славы. Он поднял свободную руку и тоже дотронулся до наполненных жизнью кончиков пальцев любящего его всем сердцем божьего создания. Нежное тепло перетекало между ними, согревая уставшего после безумной ночи парня. Стояла тишина, нарушаемая дыханием Славы и всхлипами женщины в желтом халате.

– Прости, мам, я не это имел ввиду, – наконец ответил он. – Конечно, я тебя тоже люблю и не могу представить никакого чувства, кроме этого. Я просто говорю, что инженерам и сиделкам на этих фабриках наплевать на людей, они просто делают свою работу. И если до их ведома дойдет этот мой недостаток, они сразу же упекут меня в клинику, превратят в лабораторную крысу, и когда найдут генный изъян, я перестану быть им нужен. И ты думаешь, они вернут меня обратно?

– А почему нет? – тяжелым голосом спросила мама.

– Да потому, что у них все просчитано до мелочей. Я ведь живу здесь, питаюсь, работаю, мусорю, занимаю такое ценное место в сжатом тисками экономии городе. Зачем им такая обуза? Они там все повернуты на бережливости и саморазвитии. – Слава показал рукой куда-то наверх, забыв, что над ними еще десять этажей с ни в чем не повинными обывателями. – В мире, где каждый человек на счету, они просто меня заменят. Расщепят на углеродные волокна и заново соберут их с совершенно иными параметрами. Но это будет уже совсем другой индивид, я же сгину вместе со своими необъяснимыми синдромами, они ведь составной элемент моего организма и разума. Никакая часть неотделима от меня целого. А я не хочу оказаться перестроенным в кого-то другого, я не хочу умирать.

– Ну хорошо. Если ты уверен, что в клинике ничем не помогут…

– Абсолютно уверен. Они бы даже не выписали это спасительное лекарство. Сразу бы разложили на ДНК. Хорошо, что у меня, вопреки такой никчемной карьере, есть талантливые знакомые, которые смогли придумать лекарство.

Они снова замолчали посреди наполненной светом кухни, погруженные каждый в пучину своего собственного расстройства. Там были слезы, остатки бутербродов и пятна чая на белой скатерти, желтый солнечный свет трогал все это своими редкими в этих широтах лучами, а белый свет потолка привычно смягчал переменные ритмы природы своим постоянным присутствием. Слава чувствовал неразрывную связь со всем порядком человеческой жизни, ему всегда был по душе белый искусственный свет, в отличие от всегда разного, непредсказуемого солнечного свечения. От всех этих неказистых растений, хаотично разбросанных луж на обочинах ровных дорог, построенных с целью использовать все незанятое пространство, максимизировать свою пользу для города. Во всех близких сердцу парня вещах был порядок и логика. Они чертили точные цели, давали недвусмысленные команды, тянули за собой дорогами будущего в его самую прекрасную часть. Слава чувствовал себя скромным винтиком запрограммированного, готового к рывку вперед мира. И будет замечательно, если парень отправится туда вместе со всеми, а не будет заменен на новый, более крепкий, блестящий, хромированный винтик. Полезный, но совершенно другой.

Он глянул на браслет, на убежавшее слишком далеко вперед время и рванул в свою комнату, поцеловав расплакавшуюся маму, которая еще долго останется в таком расклеенном состоянии и, наверное, пропустит несколько выпусков своего любимого шоу. Слава почти захотел вернуться к ней, когда закончатся дела, и посмотреть новую трансляцию вместе, но ограничился только мыслями о личных планах.

Его комната с закрытым окном плыла в мареве утренней полутьмы, но монитор освещал достаточную для работы область перед собой. На нем уже вовсю мелькали слова сообщений и блоки новых статей, публикуемых ежеминутно. Из маленьких наушников трещали голоса утреннего совещания с главредом. Слава, еще пребывая в состоянии вареного овоща, уселся на стул. Его сложно было назвать готовым к рабочему дню, однако, если сравнивать с куда более худшими вариантами, жаловаться не приходилось. Он автоматически включился в обсуждение, выслушал далекий голос шефа и попросил с ним личной аудиенции.

На экране выскочило маленькое окошко, недоступное для других участников, в нем блеснула голова начальника с гладкой полированной лысиной между растущих по ее краям черных волос, с большими модными очками и маленькой бородой. Судя по полуденной оживленности за спиной главного редактора, он находился в южных широтах, гораздо восточнее московских, видимо, в Азии. Говорили об этом и пальмы, едва различимые вдалеке, и кокос с трубочкой, стоящий на краю рабочего стола, попадавшего в кадр.

– Доброе утро, Алексей Германович, – оговорился Слава. – У меня эксклюзив.

– Добрый день, – ответил довольный начальник и замолчал, ожидая услышать продолжение новости.

Начинающий журналист собрался с мыслями, пытаясь взять в руки трясущегося себя. После ночного стресса его штормило и выворачивало, хотелось снова поспать, но уже в спокойной обстановке, в темноте надетой на глаза специальной повязки, в монотонном шуме тысяч дневных звуков живущего дома, в которых утопали бы резкие шорохи и внезапные крики за несколько квартир или улиц от тебя, обычно заостряющие на себе внимание в кромешной ночной тишине. Теперь же, солнечным утром, их не было слышно, в уши сочился успокаивающий мысли фоновый шум. Слава стиснул зубы, чтобы отложить апофеоз неминуемой слабости на срок чуть позже переговоров с начальством, предвещающих скорый рабочий триумф. Лысеющий главный редактор сидел напротив него в баре на каком-то острове и пил заготовленные коктейли, так близко, что можно было дотянуться рукой и отпить немного чарующей, свежей кокосовой жидкости. Парень сидел в темной московской квартире и пытался начать свой доклад.

– В общем, как вы, наверное, помните, между нами распределили слежку за известными людьми, в рамках закона, конечно, – заговорил Слава, борясь с разыгравшимися нервами. – Мне досталась семья Селина. К самому ему, конечно, было не подобраться, вы понимаете, государственная охрана. В плане любовного компромата или измен жены тоже голяк – он вдовец, причем очень верный. Поэтому мне оставалось следить только за его дочерью, она сейчас заканчивает один из московских вузов.

Главный редактор делал вид, что слушает его, отведя глаза в сторону, пробегая взглядом по строчкам, смотрел внимательно и делал какие-то пометки на своем экране, остававшемся невидимым для взора молодого журналиста. Когда в рассказе наступила пауза, он резко поднял брови, выпрыгнувшие из широкой тени очков, и деловито сказал механическим голосом без малейшей капли эмоций: