Владимир Колин - Зубы Хроноса

Мне хотелось закричать, но я спокойно сказал (по сути, подумал): — А здесь, как видишь, странно…

— Что здесь странного?

Он удивленно уставился на меня своими рыбьими глазами. Я рассердился и закричал (хотел закричать): — Дубина! Если бы вместо тебя здесь был профессор…

Гиня исчез, словно сметенный ветром, и я уже даже не удивился, увидев на его месте профессора. Сдвинув на лоб очки, он ждал, вопросительно глядя на меня.

— Вы были правы, — сказал я. — Нужно изучить каждый астероид.

— Я рад, что вы больше не считаете себя обойденным…

Он улыбнулся. Мне показалось или он и в самом деле иронически улыбнулся?

— Здесь, на 1964-АИ, я обнаружил необычайную установку. Но я не могу двигаться и не знаю, как выбраться за эти стены…

Профессор больше не улыбался. Внимательно глядя на меня, он проводил по губам указательным пальцем.

— Меня же вы впустили сюда, — сказал он. — Как вы это сделали?

— Я подумал. Я вызвал вас своей мыслью. Мои мысли обладают силой…

— Подумайте о том, что вы хотите выйти, — предложил он, и это решение показалось мне настолько простым, что я удивился, как оно не пришло мне в голову.

Я подумал, что должен выбраться отсюда, вновь оказаться на поверхности астероида. И, хотя только что мне казалось, что мои жилы налиты свинцом, теперь я вдруг почувствовал себя необычайно легким, словно безжалостная сила, давившая на меня, рассеялась. Как воздушный шар, я отделился, или, лучше сказать, меня отделило от земли — ибо сам я не сделал ни одного усилия — поднялся, несомый рвущимся вверх течением, которое ударило меня об одну из пластин потолка, и, как бурав, начал вкручиваться, все быстрее вращаясь вокруг своей собственной оси, пробивая прозрачную материю… Я опомнился, все еще крутясь, в чем-то вроде красного конуса, стены которого казались пронизанными змееобразными золотистыми разводами.

Неописуемый гул стоял в моем мозгу. Мне казалось, что я задыхаюсь. Я сделал отчаянное усилие и потерял сознание.

Чья-то чужая рука добавила под последними словами этого текста следующие строки: Биолог Богдан был найден без сознания на красной скале с золотистыми разводами, названной им Парчовой. За упомянутый им период ни биолог Гиня, ни профессор Ионеску не покидали Цереру — или лабораторию на Сатар-Уб — и не помнят, чтобы они видели биолога Богдана.

В пропасти, о которой он упоминает, были в самом деле обнаружены два треугольника, один красный на дне ущелья, другой белый — в стене пропасти. Несмотря на наши повторные усилия, нам не удалось привести в действие систему рычагов, о которой говорится в его записках. Попытки разбить или вырезать прозрачный глазок возле «парчовой скалы» — и самую скалу — оказались безрезультатными, ибо неизвестный материал обоих тел оказался неразрушимым.

За этим следовала краткая запись, сделанная еще одной рукой (замечание профессора Ионеску): Я знаю Богдана. Галлюцинация? Не думаю. Параллельное время? Хронометр не мог его зарегистрировать (когда Богдан был обнаружен спасительной бригадой, он действовал), а Стоп умер два года тому назад…

Время параллельного мира, скорее (мое присутствие и присутствие Гини без нашего ведома) или только искусственное восстановление условий параллельного мира, каков бы он ни был и кто бы ни был предмет опыта. Хранить.

Четвертая рука занесла новыми универсальными буквами, заменившими латинский алфавит: 16 сентября 2010 года. Астероид 1964-АИ распылен в результате взрыва, причина которого не установлена.

Наконец, внизу страницы, круглая печать и одно слово: СПИСАНО.

На черном песке, один, человек умирал. Траектория, пронзившая вереницу форм и красок, промелькнувшая среди улыбок и прорвавшая зону молчания, вписав непредвиденные извилины в пассивное, бесформенное пространство, которое следовало покорить, как равнодушную женщину; траектория, отмеченная мириадами воспоминаний, как тело бойца в татуировке шрамов, бойца, которому достаточно взглянуть на побелевшую звезду на бедре, чтобы вспомнить топот конских копыт, после которого он уже ничего не помнил, или на красный след на груди, чтобы снова, лицом к лицу, столкнуться с бессмертным оскалом человека, которого он успел убить, прежде чем упасть без сознания; траектория, поглотившая повторяющиеся и неповторимые частицы времени, вобравшая в себя годы-поступки и годысожаления; четкая, единственная в своем роде траектория жизни, определившейся теперь раз и навсегда, ставшей вдруг чужой, как нечто внешнее по отношению к нему, подверженное оценке и суду, непоправимо завершенное; траектория его жизни прерывалась здесь, на черном песке, который в горячечном порыве разрывали сейчас его пальцы.

Он лежал на спине, под небом, воспламененным незнакомым ему солнцем. Гул набегающих волн чередовался с моментами неправдоподобной тишины, после которых, коротко всхлипнув, океан вновь обретал свое монотонное, непрерывное дыхание. Там, слева, начинался лес. Неясные шорохи, доносимые ветром, говорили о таинственном движении среди красных стволов, о прыжках, сопровождаемых лихорадочной погоней, о приглушенных криках. А там, дальше, за полосой леса?

Что там? Этого узнать ему не дано. Медленная агония неотвратимо вела его к той минуте, когда он превратится в простой пень, выброшенный на черный пляж, слепой, глухой и неподвижный.

Он хрипло рассмеялся. Его мучила упрямая жажда образов, звуков и движений — последнее, что было ему доступно и что он стремился втянуть в себя, усвоить, связать с другими образами, с другими звуками и движениями, уже присвоенными некогда, ставшими его субстанцией, живой материей мыслей, несших отпечаток его натуры, ставших им самим.

Что ты хочешь делать, когда станешь большим?

Хочу знать.

На кого ты хочешь походить?

На юнгу на мачте, который первым кричит: «Земля!».

Я всю жизнь кричал «Земля!». Каждый мой отъезд был скачком в неизвестное (Агатара… Су… Вердонда… Ксет-Итар…) и каждый раз я кричал «Земля», возвращаясь на землю, и среди людей я был Темкто-знает. Я храню в себе невидимое пламя Агатары и многозначно-идентичную красоту существ, населяющих Су, кошмар Вердонды и нечистое нагромождение форм Ксет-Итара. Я семафор, указывающий свободный или закрытый путь, человек-испытатель, берущий на себя первый риск и первую радость, посланец человечества в Космосе и на Земле — провозвестник его открытий. Рев сирен знаменовал каждое мое возвращение, потому что я возвращался с глазами, перед которыми стояли образы, отныне доступные всем, потому что я знал — и все могли узнать от меня. На большой Площади Солнца для меня зажигали яркие огни.

При каждом моем возвращении…