Хидзирико Сэймэй - В час, когда взойдет луна

«Это я. И я здесь, а ты там. Ты не умер со мной. Ты бросил меня. Ты всегда хотел от меня отвязаться, и наконец-то отвязался…»

— Врешь, — счастливо сказал Игорь. — Врешь. Это я себе могу говорить. Выживший всегда виноват. А она счастлива была. Тебе её сроду не сыграть, потому что она была человек, а ты — мелкая сволочь. «Радуйся, Мария…»

«Ты мучаешь меня. Все меня мучают, а теперь ещё и ты меня мучаешь. Как ты можешь? Мне же плохо. Мне очень-очень-очень плохо. Они сказали тебе правду: здесь мы горим. Тот, кому ты молишься, жжет здесь меня. Как ты можешь?»

— «Радуйся, Мария, благодати полная. Господь с Тобою». Я не ему сейчас, я ей молюсь. «Благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего, Иисус». Помоги нам, пожалуйста, мне не устоять одному. «Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешных теперь и в час смерти нашей. Аминь».

Его обступила тьма, глухая и колючая, как стекловата. Он больше не видел красного огонька у дарохранительницы. Он изнемогал. Голос становился все настойчивее, все назойливее — он уже не произносил осмысленных враз, а просто хныкал — «больно… больно… помоги… больно… ненавижу тебя…» Милена была это или злой дух — он уже и сам не знал: а вдруг где-то на пределе мучений она и вправду стала такой? Он же помнил себя жалким, бормочущим бессвязицу и умоляющим, готовым на все ради секунд без боли… Молитва на губах была теперь сухой и мерзкой, как прошлогодняя коровья лепешка. Он ненавидел Бога. Ненавидел себя. И Милену.

И с самого дна его существа начала подниматься Жажда — безрассудная, всепоглощающая, сквозь двери и стены щекочущая нос запахом теплой человеческой плоти…

Нейлоновая бечевка розария порвалась в четырех местах. Бусины покатились по полу часовни. Игорь на миг пришел в себя и услышал голос со стороны: «о, мой Иисус, прости мне мои грехи, избавь от огня адского и приведи к Себе все души, особенно те, которые более всего нуждаются в Твоем милосердии…» Значит, пока его душа и разум были в помрачении, тело прилежно тараторило десяток за десятком. Спасибо, дорогое…

Но едва он сосредоточился на теле — как Жажда вступила в союз с человеческой жаждой и голодом — готовясь к этой ночи, он весь день не ел и не пил, совсем как Костя в воскресенье перед службой.

Игорь распрямил спину — и тут же почувствовал себя так, будто его избивали на протяжении часа. Оказалось, он сидел все это время, напрягая все мускулы до звона. Это должно было пройти за полминуты — но ему нужно было встать сию секунду. Ноги подкосились. Едва поднявшись, он упал. И решил не подниматься. Просто прилёг под алтарем, лицом вверх.

— Сдаюсь, — сказал он вслух. — Слышишь? Я уже не могу. Я не могу сражаться сразу на три фронта против себя же самого. Забирай. Живого или мертвого — только забирай с концами и не отдавай. Не знаю, чего хочу и чего хотеть. Ты хоти. Мне уже ничего не нужно.

Он на всякий случай прочитал ещё «Отче наш» — и замер. Голоса не стихли, но теперь он не отвечал им. Он просто исчез. Субъекта соблазнения не существовало как такового. Они могли сколько угодно искать и звать — он уже не имел отношения ни к тому, что говорило голосом Милены, ни к тому, что до боли её жалело — оно существовало само по себе, а он не существовал, он был пуст. Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл…

Наконец голосам это надоело, и они заткнулись. Один в темноте и тишине, Игорь уплыл. Это был не сон — время самое не сонное, полночь… Скорее, транс. Он прекрасно чувствовал свое тело, прохладу сквозняка, пробегающего по полу часовни, ровный пол под лопатками и флешку сестры Юли в заднем кармане брюк. Он также прекрасно чувствовал свою издёрганную душу и заторможенное сознание. Но на всё это он смотрел чужими глазами. И в этих глазах парень, распростертый навзничь на полу часовни, был… драгоценен — другого слова не подобрать. И хотя он был драгоценен — то есть, наоборот: ИМЕННО потому что он был драгоценен — плакать хотелось от того, во что он себя превратил. Его очень хорошо сделали, выпуская в мир, он не имел претензий к качеству работы. Он действительно был отважен, верен и способен на сильную любовь. Но всё это после инициации тащило его вниз, как шитые золотом одежды тянут вниз утопающего. Он был спасен чужой отвагой, чужой любовью и верностью. Не я — меня спасли. Какое счастье, что меня нашлось кому спасать.

Он прислушался — ради интереса — но там молчали. Тогда он нарочно вызвал в памяти образ Милены. Прости, прости, я тебя не спас и не могу — ни в каком смысле. Но я верю, что ты не проросла демоном настолько, что готова погибнуть сама и погубить меня. Верю, ибо абсурдно. Надеяться мне не запретит никто, были святые, которые молились и за чертей. Я вижу тебя глазами настоящей любви — ты прекрасна, но твоя вина на тебе как кровь. И если бы не вера в то, что исцелить можно всё — я бы просто не знал, что делать. Я постараюсь держаться. И ждать.

Он снова думал о себе «я», он снова собрался в одну точку. То, что человек состоит на 4/5 из воды, не делает его ни рыбой, ни морем. То, что человек на 4/5 духовное существо, не делает его ни ангелом, ни Богом. Дурачок, дурачок, зажал волю в кулачок — а её никто и не думал отбирать. Сполоснули — и вернули. Пользуйся. Хоти. А его я хочу?

Всего. Я хочу всего и побольше.

Он так боялся, что его принудят выбрать один «единственно верный путь» — а тот распался на тысячу путей. Он может уйти с Энеем. Может уйти без Энея. Может остаться здесь и в полнолуния патрулировать вместе в гвардианом. Может стать монахом, а может жениться, а может жить так. Может умереть в схватке с упырями или в застенке СБ, или всем чертям назло, своей смертью. Уйти за фронтир или начать новую жизнь по новым документам. Каждое решение будет по-своему единственно верным, если он на любом из избранных путей не растеряет себя… Искушения? Конечно. И конечно, перед каким-нибудь он да не устоит… Но тут он усвоил важный урок: не обязательно, раз оступившись, сползать в воронку.

Игорь лежал на полу — и впервые за последние годы ему ночью хотелось спать.

На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… кто ты будешь такой?

Крыльцо, впрочем, простое, деревянное. А вот считалка подходит к делу лучше некуда. Потому что сидят на крылечке в дружбе и согласии священники и монахи двух конфессий, а вот тем, кто пока не определился, кажется, пришла пора решать, кто они такие.

— Игорь, — сказал отец Януш, стряхивая какую-то невидимую пыль с рукава своей списанной армейской куртки, — за эти полторы недели вы присмотрелись к работе нашего брата-гвардиана. Вы заметили, что в монастыре и семинарии нет случайных людей и что мы уже двадцать три года работаем, и безпека нас не трогает. И вы обладаете теми же способностями, что и брат-гвардиан, и способности эти могут очень сильно пригодиться, потому что… ну, вы уже пожили здесь, сами знаете. В последний раз это было в пятнадцатом году. Потеряли мы восемнадцать человек, хотя все делали, что могли… Антон, предложение касается и вас. Есть семья, которая могла бы вас принять. С документами поможем…