Александра Нюренберг - Мозг из жевательной резинки

Он улыбнулся женщине, глядя снизу вверх.

– Поэтому нам нужно позаботиться о десятках поколений адвокатов, которые будут блюсти наши интересы в течение, по крайней мере, десяти тысяч лет. Я подобрал сведения о некоторых старинных фирмах. Куча маленьких адвокатиков, и в каждом сидит ещё один. Дети будут рождаться, зная, они рождены для миссии – защищать интересы участников программы. Эмбриончик с логотипом «Домой» на трогательной головёнке, каково?

Он пошелестел бумагами. Неухоженный учёный подтянул колени к подбородку и медленно обхватил их длинными руками. Этот безмолвный перфоманс явно посылал сигнал о протесте, но учёный всё же прибег и к вербалке.

– Мне, кажется, всё это не понадобится. Участники эксперимента смогут позаботиться о себе сами. …И как эти ребята в запонках не боятся.

Яйцеголовый довольно резко спросил:

– Чего они должны бояться?

– Ну, всё-таки это ведь довольно нелепая затея. А?

Карлик и рослая особа – она уже стояла у двери и даже взялась за дверную ручку – переглянулись. Хорошо сказано для того, кто всю жизнь обосновывал «затею» научной болтовнёй.

– Поздно. – Холодно отчеканила женщина. – Поздно у вас появилось чувство юмора. Они уже выехали на Побережье.

Дневник «домушника» первого поколения.

«Девятое сентября две тысячи девятнадцатого года от того дня, когда в маленьком городке родился Спаситель мира… или сорок второе Месяца Бурь тридцать пятого года от Сотворения нашего мира. Мир сотворён осенью. Ох…

Ночью акула порвала наши сети и сожрала, предположительно, трёхметрового синего тунца… Старик, наверное, решил покончить с собой. Его бедная башка печально скалилась, пока мы… В таком возрасте они прекрасно разбираются в ловушках. На рассвете вышли в море только втроём – у семерых в нашем гнезде морская цинга. Лекарь не знает, как это лечить. Я приходил к нему. Он долго толковал о приспособлении к среде, это что-то вроде ломки. Запас лекарств исчерпан, да они и не помогли бы нам. Не знаю – я не врач. Я ихтиолог. Я рыбак, будь оно неладно. Да и он тоже. После того, как умер наш первый лекарь, о системных медицинских знаниях нечего и говорить. Помню, что в первый год он часто толковал мне, что мы должны себя подстраховать… но я не нашёл никаких его записей на этот счёт. Опыты и записи прекращены десять лет назад. Я иногда просматриваю старые тетради… рыба ушла на север… решили назначить охоту на акул. Я знаю всех тварей у побережья, но удар у меня уже не тот».

Он посмотрел на свою пятерню в наростах и пятнах. Он забыл то, что написал, и потёр лоб.

«Я начал лысеть… охота на акул… сбор водорослей. Плантации захирели».

Он весь сморщился, припоминая. И поспешно нацарапал:

«Записать. Сынишка Дюйэвич, случай из детства. Она погибла тридцать лет назад… не хочу об этом. Позвоночник дарит мне каждое утро ощущение, будто я только что упал с велосипеда… растворяется он, что ли. Зрение… об этом лучше не надо».

Он часто делал абзацы, табанил плоскость листа зажатым в пятерне карандашом, желая оттолкнуться от написанного ранее, как толкал он лодчонку одним веслом по океану.

«… как хорошо, что Дюйэвич ушла молодой и нежной. Её пальчики не успели огрубеть, как и её душа. Да, её душа осталась молодой, и Спаситель взял её в свою компанию. Сын не похож на неё. Он похож на отца.

Его отец – уродливая тень того симпатичного и недалёкого красавца, которого я увидел тридцать пять лет назад. Он готов забрать последний кусок у меня, старика. Постоянно хочет жрать. Вертится возле меня с горящими слезящимися глазками. Впрочем, они у всех такие. Не понимает, что я терплю его в память о ней. Она была бы другая… Скоро у Дюйэвена появится внук или внучка. Я верю, что это будет здоровенький ребенок, по крайней мере, не такой, как те… как все наши дети за последние пять лет. В это-то я верю…»

Карандаш с трудом двигался по бумаге, выводя неуклюжие буквы. Строчки валились, как сети, крепежи которых подъели рыбы.

Он послюнил жёсткий, как дерево, палец и перелистал страницы к началу, вытащил себя из-за стола, валко подошёл к шкафу и нашарил на верхней полке первую тетрадь. Открыл, поморщился и, отодвинув на вытянутой руке, всмотрелся в бегущие убористые строчки:

«Сегодня первый день… мир сотворён. Здесь на побережье вдоль берегов океана собрались люди, которые должны будут вернуться в воду, как вернулись некогда предки дельфинов и других морских тварей. День был сутолочный, как и положено первому дню творения. Возможно, у нашего Создателя всё было лучше продумано… Десятки грузовиков и самолётов разгружались… плантация… моя новая куртка утонула, как будто только и ждала этого момента. У нас будут новые одежды.

«Я познакомился со многими из нас. Дюйэвен и Дюйэвич очень понравились мне – и он, и она такие молодые. Она застенчивая и хрупкая, но внутренняя сила светится в её глазах… смотрели с ними на летучих рыб. С ума сойти, что мы затеяли. …Конечно, их зовут вовсе не так. Я спросил её, зачем они взяли кельтские имена мужчины и женщины, спасшихся после потопа,… хотя и так понятно – для этих молодых людей, как и для всех нас, сегодня началась новая жизнь. Почему бы не обзавестись новыми именами? Многие протестовали против участия детей, но ведь дети появляются подобно цветам весной. Сотни детей расцветут на этих берегах, и когда-нибудь кто-то из них вынырнет из воды с победной улыбкой на устах. Если у него будут уста… быть может, пасть? Хищная и красивая…

«Пища наша насущная… нам предстоит посадить биллиарды ростков. Сегодня…»

Он закрыл тетрадь и попытался всунуть её на место – «всегда клади вещи на место и победишь», но у него не получилось. Он с досадой бросил её на стол и сел. Тетрадь, покоробленная, в срамных пятнах морского йода, сотни раз просохшая, упрямо раскрылась, как старческая, хорошо организованная и не сдающаяся память. Руки дрожали. Он уронил голову в жёсткий ковш ладоней. Потом снова нашарил карандаш и с трудом выпрямился. Написал:

«В том мире, кажется, что-то происходит. Мы видели, как прошёл караван самолётов… или это была большая стая птиц? Я устал, будь оно неладно. Наверное, я умираю».

Его поразило, с какой лёгкостью он поставил точку на бумаге.

Он уставился в тетрадь, словно не веря в то, что прочитал. Опёрся о край стола и встал. Колени подкосило, и он сел на земляной пол. Возле ножки стола зеленела симпатичная травяная кочка. Лёг на кочку тяжёлой головой в островках щетины и скорчился, натягивая обветшалый мешок, разрезанный в трёх местах, на глаза.

Первый день.

– Когда у тебя вырастет хвост, тебе непросто будет потребовать у президента свои проценты.

– Ну, а вдруг у президента будет хороший характер?