Алекс Соловьев - Матриум. Приветики, сестрицы!

Но она не посмотрела на меня. Стояла себе неподвижно, чуть задрав подбородок, и ветер трепал длинные золотистые волосы. Обе они были очень серьезны, и вместе с тем в позах чувствовалось какое-то ликование, что ли. Я подумала, куда это они смотрят, и оглянулась, но там, за верхушками одинаковых стоэтажек ничего не было – одна лазурная пустота сферы.

Ололо, до чего же трудно быть недоженщиной. Когда мучительно барахтаешься на нуле, кажется нереальным достигнуть не то что совершенства, но даже его отдаленного подобия. А ведь для некоторых это только веха. Я говорю о таких мегазвездах, как сиятельная госпожа Нана или великая Улуза Бинчер.

Хотя, у нас в бакалавриате злые языки поговаривали, что на самом деле за триста лет никто так и не достиг истинного, священно-академического уровня Матриа, даже все эти Настоящие Женщины. Помню, Дашери как-то предположила, что истинный уровень Матриа вообще выдумка, а Святая Матриа – всего-навсего красивая картинка – мнимый образ, который в коллективной медитации представила себе группа специально подготовленных художниц. Это было еще в том возрасте, когда мы обо всем должны были докладывать воспиталкам, только я нарушила Кодекс – промолчала, а потом агентессы из рейтингового, видно, не задали нужного вопроса, когда я в исповедальне держалась за датчики сосуна.

Как раз об этом я вспомнила, вернувшись домой. Мне снова нужен был душ, но теперь я не могла им воспользоваться аж до утра, – сами понимаете, для недоженщин моего рейтинга все в этой жизни лимитировано. А тут еще Задница стала доставать, – это так у нас в пятнадцатом районе называют адапт-систему Заботливый Дом – сокращенно ЗД, – во всех квартирах она одна и та же, то и дело сбоит, Дашери говорила: неполадки искусственные, чтобы жители ощущали свой низкий рейтинг и стремились его повысить. Может, так оно и есть. И это значит, что, возможно, и мне тоже не мешало бы чуток сжульничать, чтобы клиенток своих подзадорить. Ахах, как смешно. Наверняка они бы просто отказались от моих услуг и нашли специалистку получше.

– Сестра Брук, – попыталась прицепиться ко мне Задница, – ваше самочувствие вызывает беспокойство.

– Да все оки, – говорю, – не парься.

Известный прием: врешь, а сама, типа, веришь, что выдаешь чистейшую правду. Вырабатывается, как говорили у нас в бакалавриате, «в противостоянии несовершенного индивида и высокотехнологичной исповедальни».

А она мне:

– Уровень вашего давления на три процента превышает норму.

Фу, терпеть не могу, когда эта электронная дура изображает из себя заботливую сестрицу, – тем более, когда не охота ни с кем говорить. Иногда со мной такое бывает – просто надо помолчать. Обычно это тянется несколько часов, а то и целый день, и ничего с собой не поделаешь – интроверсия, самцовое начало и все такое. Потом мне рассказали, что это все из-за моего архоза. Суть в том, что пропадает желание кривляться, а от разговоров ни о чем тошнит. Не то, чтобы я замыкалась в себе, как какая-нибудь злобная бука, но ужасно неохота растрачивать себя попусту. Я, конечно, не считаю себя какой-то ценностью, но иногда со мной такое бывает. В детстве такое со мной случалось регулярно. Бывало, сижу среди подруг и молчу, как какая-нибудь рыба-капля. Им охота знать, что за муха меня укусила, а мне нечего ответить – молчу и все, только губы скривлю в ответ – вроде как ухмыльнусь – и ни гу-гу. На эту мою усмешку, кстати, даже Дашери западала. Ей нравилось, когда я так улыбаюсь, она меня даже подзадоривала: ну-ка, еще разок. Честное слово. И все допытывалась, как бы и ей это дело смоделировать, больно уж ей тоже хотелось научиться по-самцовому ухмыляться. Наверное, я себе льщу, но мне кажется, та моя необычная манера и подтолкнула Дашери к улыботворчеству. Правдая, она все равно не освоила мое фирменное лыби, хотя там, в принципе, все элементарно.

Потом от всех этих гримас меня отучила наша воспиталка-этичка. Ее звали сестра Оттаха. Все считали ее чрезвычайно мудрой и потому боялись, хотя она никому не делала ничего дурного, а только хотела «поставить нам голову», чтобы мы умели нею думать. Это была кругленькая розовощекая кудряшка, всегда у нее улыбочка, а колючие глазки-пуговки вечно за тобой наблюдают. Нельзя сказать, что я ее жутко боялась, просто старалась лишний раз не пересекаться, – после ее моралей всегда становилось тошно на душе, честное слово. Так вот, эта самая сестра Оттаха как-то раз позвала меня к себе в кабинет и завела песню про то, что в последнее время со мной происходят не очень хорошие штуки, что, мол, она переживает, не заигралась ли я в одну игру. Я спросила, в какую еще игру, и тогда она мне говорит, что в каждой из нас два типа йецерары, один мы осознаем и боремся с ним, другой только чувствуем, но полностью познать не в состоянии, потому что он слишком глубоко. Этот второй тип йецерары особенно опасен, и весьма вероятно, что мое детское воображение зациклено именно на нем. А потом сестра Оттаха погладила меня и сказала, что когда я начинаю задумываться о чем-то скверном, то и лицо у меня делается несимпатичным и даже немного страшным. И особенно ее пугает моя ухмылка. Она все это говорила медленно, тихо, а сама все смотрит, смотрит… А потом она спросила, знаю ли я, кто так улыбался. Я сказала, что нет. Тогда она говорит – так улыбались грязные средневековые самцы, когда совращали прекрасных девушек, а ведь она – сестра Оттаха – меня так любит и хочет, чтобы я всегда была миленькой и привлекательной. Я сказала ей, нет-нет, госпожа Оттаха, ни о чем таком я не задумываюсь, все как всегда, честное слово, но она покачала головой и сказала, что мне надо быть осторожной, потому что я склонна обманывать. Она сказала, что даже те бучки, которые чересчур рьяно экспериментируют с телом и его отдельными частями, а таких у нас в гиназиуме сколько угодно, даже они не в таком опасном положении, как я. Она сказала, что если я не остановлюсь, все это плохо кончится для меня.

На ту пору мне было лет двенадцать, так что я перепугалась не на шутку. Мне не хотелось быть несимпатичной и страшной, и я спросила, что же мне делать. Сестра Оттаха посоветовала, чтобы я просто следила за своим лицом. Она сказала, что все взаимосвязано: если мы будем славными и мимишными снаружи, мысли не захотят цепляться за разную грязь, а устремятся к светлым целям.

Я стала бороться с моей привычкой, хоть толком и не понимала, что надо делать. Про себя я назвала свою странную гримасу противной рожей и, как только поймаю себя на том, что ненароком ее состроила, тут же исправлялась – отвернусь и ущипну себя изо всей дури или до крови закушу губу, чтобы впредь неповадно было.

Позже, года через два или три, мне встретилась в учебнике по эффектингу одна любопытная табличка. Называлась «Сравнительное описание улыбок средневекового самца и современной мистрессы». Оказывается, все самцы в основном были хмурыми молчунами, и улыбаться для них было не так естественно как для фемин. Вот почему нынешним бучам приходится столько потеть над своей мимикой.