Райнхард фон Лоэнграмм - Одобрено сэнсэем. Канонные экстраполяции

– Я говорил, что мне это нравится разве? – некоторый пламень полыхнул и в глазах Кирхайса. – Мне прямо сейчас сказать, как меня всё это достало, быть твоей тенью и правой рукой? Мог бы порадоваться, что я хотя бы честно желаю завершить начатое нами, но без твоего кровавого шлейфа!

– Отвечай на вопрос, почему ты был мне другом? – Райнхард ронял слова столь же жёстко, как заправляют боеприпасы в скорострел. – Немедленно, я хочу это знать и имею право! – от непроизвольного рывка в попытке устроиться на койке поудобнее, чем полулёжа, наручники врезались в тело так, что тонкая струйка крови потекла из-под металла, но молодой маркиз будто и не заметил этого.

Паузы не случилось, Кирхайс лишь заметно вздохнул, по-прежнему не шевелясь.

– Мне это было выгодно, – произнёс он абсолютно спокойно. – И разве я перестал быть им? Если тебя это перестало устраивать, я уйду.

– Ты приходил только за этим, получается? – желчно усмехнулся Лоэнграмм, поникнув головой. – Надеюсь, ты всё сказал, да?

– Я вовсе не хотел тебя обидеть, Райнхард, – вежливо заметил собеседник.

– Ты знаешь, апостол Искариотов тоже хотел как лучше, помнится, – будто потеряв интерес к разговору, арестант аккуратно завозился на койке, норовя снова лечь пластом на боку. – В его текущие задачи входило наладить переговоры между конфликтующими сторонами. Дальнейшее развитие событий явилось для него полной неожиданностью. Воспользуйся его ценным опытом, искренне советую, пока ещё есть время.

Если бы маркиз не прикрыл глаза от боли и усталости, он смог бы увидеть даже в слабом освещении камеры, как порозовело лицо будущего главнокомандующего рейха.

– Это… отвратительно с Вашей стороны, сударь! – едва не поперхнувшись, произнёс он слишком высоким тоном для своего голоса.

– Мои соболезнования графине Грюнвальд, – едко отозвался бывший главнокомандующий. – Пусть поправляется, так и передай. И поклон госсекретарю рейха тоже не забудь. А меня избавь от необходимости каяться в том, что моя жизнь прожита впустую, не люблю такой дешёвый фарс.

Однако дожидаться, когда щёлкнет дверной замок, было очень муторно и тяжело. Оставшись в одиночестве, Райнхард вынужден был потратить ещё некоторое время на борьбу с душившими его рыданиями – хотя зачем он старался успокоиться, сам не смог бы дать внятного ответа.

В этот момент над притихшим в вечерней тиши Одином одна за другой вспыхивали звёзды. Хотя пленник и потерял счёт времени, эту пору суток он с детства ощущал на любой планете, даже если не видел неба. Однако сейчас перед залитыми горькими слезами глазами всё поплыло настолько, что память сама услужливо дорисовала полностью картину звёздного неба. Правда, протянуть руку за звездой в наручниках не представлялось возможным, и Райнхард лишь тихо прошептал вслух, понимая, что тюремный персонал всё равно его слышать не может:

– Я хочу выжить и победить. Просто, чтоб никто не танцевал на моей могиле. Пусть это произойдёт, все-таки, и хорошо, а не так, как случилось только что. Пожалуйста.

Уснуть не получалось. Из-за этого боли взялись одолевать, и перед глазами всё ярче мелькали картины недавних истязаний, всё ярче обступая тот уголок реальности, в котором располагалось тюремное ложе. Резко дал дать о себе и голод, уничтожив всякие попытки замереть в ожидании неизвестно чего. Но даже помыслить об том, чтоб добраться до картонки с пирогом на табуретке, Райнхард не желал и где-то на дне души был рад, что лишние движения сейчас опасны – смотреть даже на это творение рук сестры он совсем не хотел. Разговор с Кирхайсом лишил его того необъяснимого спокойствия, что позволяло коротать время, не думая ни о чём. Этого и убитого его посещением сна прощать Зигфиду бывший главнокомандующий рейха и не желал, а вовсе не самого разговора и нового статуса бывшего друга. Если бы была возможность хотя бы лечь на спину, всё было бы не так плохо, наверное. Но бешенство от бессилия начинало прорастать неумолимо, и Райнхард понял, что близок к истерике. Дышать было тяжело, и гадкие когти страха взялись царапать горло. Если ему так плохо сейчас, то что же будет потом, когда палачи придут за ним? Появилось неумолимое желание позвать на помощь – чтобы просто добили… скорее, может быть, сейчас даже… К счастью, пока шевельнуться было сложно, но ведь это оцепенение могло в любой момент прекратиться, стоило бы сознанию разрешить себе перестать быть человеком и превратиться в рычащее от боли нечто, которое будет метаться, добиваясь полного болевого шока и, возможно, убьёт себя этим – но ведь только пока. Что-то очень быстро погибало, таяло прямо здесь и сейчас – как оказалось, сама надежда выжить и спастись… И если раньше липкий мрак животного ужаса лишь обступал измученное тело, то сейчас он взялся проникать в душу, и это было ещё страшнее. «Я должен держаться, всё равно должен!» – эта мысль, похоже, уже сама превратилась в стон. Но её всё чаще и сильнее заглушало что-то другое, сильнее на несколько порядков: «А для чего это тебе уже? Всё, тебе уже ничего не поможет, это бессмысленно.»

Райнхард старался убедить себя, что он ждёт потери сознания от этой дурноты. Он сам не знал, зачем ему всё ещё пытаться владеть собой, возможно, это была всего лишь привычка, которая сейчас работала совершенно автоматически, отдельно от сознания. Оно пыталось найти хоть какую-то зацепку, чтоб остановиться на ней и не фиксировать боль, но успеха не достигало никак. Со стороны весь этот ад не был виден никому – казалось, неподвижное тело молодого маркиза лежит себе совершенно спокойно. Поэтому тюремщикам и в голову бы не пришло ни разу хотя бы войти и осведомиться, не нужна ли помощь. Которая была на самом дела просто необходима – всякое происходящее рядом могло бы отвлечь сознание пленника на себя, и прекратить его мучения хотя бы частично. Но время шло, растягиваясь в десятки раз против своего реального значения, и в камере, конечно, ничего не происходило. Кроме того, что боль во всём теле усиливалась. Сейчас её не могла бы побороть даже злость, кабы ей было откуда браться. Ведь она возникает тогда, когда ещё есть силы сопротивляться. А их не было и не предвиделось.

Прошло около пары с небольшим часов, что вполне могло сойти за вечность, за которую можно и поседеть успеть полностью. Не вполне ясно, каким образом, но в сознание просочилась информация, что камера уже не пуста. Вряд ли это могло означать хорошее, скорее наоборот – слова врача о том, что палачи и убийцы придут после полуночи, стереть из памяти не представлялось возможным, да и необходимости в этом не было. Зато теперь была необходимость следить за происходящим. Не то донеслись до слуха, не всплыли уже в памяти слова кого-то из тюремного персонала: «Графиня Грюнвальд, у Вас около двух часов, пока бал только начинается.»