Лилия Баимбетова - Планета-мечта

Мария осторожно взяла мужа за руку. Казалось, она страшилась его недовольства, но он лишь взглянул на нее и перевел взгляд на меня. И так тяжел и злобен был его взгляд, что, давно уж ничего не боявшаяся, я смутилась и испугалась.

— Я служительница Света, — сказала я, пытаясь улыбнуться, — Я хотела пригласить вас в Храм, вы могли бы отдохнуть там немного. Там вы будете в безопасности, — прибавила я неуверенно.

— Должно быть, вы сошли с ума, — отрывисто сказал ворон, — Или вы не знаете, кто мы? — и, повернувшись к жене, он бросил зло, — Так скажи ей.

Мария умоляюще глянула на меня.

— Храм Света открыт для всех, — сказала я.

И только сказав эти слова, я неожиданно вспомнила их. Я ведь видела их обоих лет пять назад в Альвердене и тоже во время праздника Весны. Не вызывает удивления тот факт, что я не узнала их сразу, год изгнания страшным образом отразился на внешности Царя. Некогда, я помню, он был невероятно красив, нынче же от красоты этой не осталось и следа. Жена же его тогда, пять лет назад, была еще ребенком. Я поистине была смущена и огорчена этим открытием, дать им приют было столь же опасно, как и приютить на груди скорпиона, но я уже пригласила их. Да и не могла я отступить лишь потому, что мои гости так ненавидимы в народе, им и так нелегко, так кому же помочь им, как ни служителю Света. И все же, не стану скрывать сей прискорбный факт, мне было страшно. Приютить изгнанника….

— Дорн, прошу тебя, — очень тихо сказала Мария.

Он взглянул на нее.

— Иди одна.

— Дорн, прошу, тебе нужно отдохнуть…. Дорн….

Во взгляде его мелькнуло пламя злобы, однако ж он больше не сказал не слова. Безропотно он пошел за нами, и скоро я убедилось в том, что сил у него почти нет. Шел он с трудом, бедная девочка поддерживала его, как могла, я же не решилась предложить им свою помощь. Как ни прискорбно это, но я боялась даже дотронуться до него — из странного, суеверного чувства: мне чудилось, что он может заразить меня своей бедою.

В Храме же появления изгнанника сопроводилось событием поистине ужасающим. Мы вошли в Храм с южного входа, через небольшую дверь недалеко от алтаря. И в миг в полутемном помещении Храма стало совсем темно. Погас Огонь Света. Он погас на моих глазах: оранжево-красный священный огонек неожиданно окрасился голубым, стал уменьшаться и, наконец, превратился в струйку дыма. Кажется, я закричала, но события последующих минут не сохранились в моей памяти, как ни стараюсь я вспомнить, усилия мои не награждаются успехом. Следующее, что вплывает в моей памяти: изгнанник, лежащий на полу. Голова его покоилась на коленах жены, беспомощно смотрело на меня это дитя.

— Ах, — сказала она, — Это наша вина, но не пугайтесь. В его присутствии гаснет любой огонь, — она усмехнулась столь горько, что сердце мое защемило, — трава вянет, руки выходят из берегов. Он — изгнанник.

Дальнейшее не заслуживает внимательного описания. Могу сказать лишь только, что изгнанник очень истощен, и вряд ли ему осталось много, к зиме, боюсь, он умрет. Они провели здесь ночь и ушли на рассвете. Никакие травы и отвары не помогли бы ему, хотя я, с привычкой врачевателя, все же осмотрела Дорна. Жалость моя была столь велика, что я предложила им остаться здесь. Увы, он был непреклонен. Я не решилась высказать свой главный аргумент, мне хотелось, чтобы хоть последние месяцы своей жизни он повел не в бессмысленных скитаниях и мог бы умереть не в придорожной канаве, а в чистой постели. Ведь он и мой Царь тоже………………………………

42. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день сороковой.

За все лето не было ни одного дождя. Там, где земля свободна от травяного покрова, она растрескалась глубокими неровными трещинами. Я такого никогда не видела, только в пустынях на Ламманте. Бывают такие места, где весной разливаются озера, а летом высохшее глинистое дно растрескивается неровными многоугольниками, там их зовут тенгерами. Вчера я слышала, как переговаривались две женщины на краю нашей улицы. Они говорили через забор, весь заросший плетями фасоли и дикого винограда; та, что стояла внутри ограды, была седая, коротко стриженная, в выцветшем платье с голубыми цветочками. Другая остановилась на дороге с большой корзиной в руках, она была не старая еще, толстая, со светлыми кудрями. У нее был необычайно громогласный голос, будто ей много и часто приходиться говорить на публику; впрочем, встречаются такие горластые бабы, у которых это не иначе как с самого рождения. Сначала я не слышала, о чем они говорили, а потом эта громогласная разошлась.

— Поливали вчера. Лью воду, лью! Она же как в прорву! А земля все равно сухая, лей, не лей.

— Дождей-то нет, вот и сухая.

— И ведь сохнет все! — продолжала громогласная, — Смородина у меня вся желтая стоит, картошка у всех, говорят, повысохла.

Временами я чувствую такое одиночество. Я выхожу на крыльцо и смотрю на тихую улицу, на невысокие кривые яблони и заросшие травою огороды, и чувствую себя так, как будто меня уже чего-то лишили, будто я уже отсюда уехала.

Как быстро все заволокло облаками! Минут десять назад небо было почти ясно, лишь солнце скрывалось за сквозистым туманным облаком, а теперь видны лишь голубые просветы меж белых и синеватых размытых облаков. Душно и тепло. Надеюсь, будет дождь, да только непохоже. Я уже столько раз обманывалась: кажется, вот он пойдет, и ветер задул словно к дождю, и вроде тучи набежали, а потом смотришь — снова солнце и ни единой тучки.

У соседей, у тех, что развалюха, на пустой незасеянной грядке воробьи затеяли возню, а потом вдруг с писком взлетели все вместе, и оказалось, что там их целая стая. Потом пролетела сорока, тяжело села на крышу этой развалюхи, крытую дранкой, походила и принялась чесать за ухом — ну, там, где у всех ухо. Смешно, птицы делают это совсем как собаки. Собаки задней лапой через переднюю дотягиваются и треплют себя за ухом; птица так же, крыло расправит, лапкой — через него и чешет голову. У меня когда-то, еще в школе, в интернате, был попугайчик, так что на птичьи повадки я насмотрелась. Смешно только смотреть, когда сорока, большая и важная, делает это так же, как маленький домашний попугай.

Пролетела с тяжелым хлопаньем — словно мокрая простыня на ветру — еще одна сорока. Я думала, она сядет к первой: нет, не села. Плавно пролетела над крышей, спланировала на ту сторону канавы и села на чей-то сарай.

Все это довольно странно, но, в общем-то, правдиво: мы любуемся, любим, понимаем лишь то, что нам знакомо. Так с лесами и долинами, так с домами — одно дело, если это просто какой-то дом, и совсем другое, если ты в этом доме играл ребенком. Так и с людьми. Только в первый момент знакомства мы оцениваем их беспристрастно и неприятно поражаемся их некрасивости, резкому голосу или дурным манерам; после же, когда хорошо узнаешь этого человека, начинаешь судить его лишь по его поступкам, по его отношению к тебе и общей своей приязни или неприязни. Так и с животными. Сначала у меня была собака. То есть она была не совсем моя, а моей подруги, но все равно. И я любила и понимала всех собак, птицы же для меня просто были птицами. Как бы это сказать? В них не было души, для меня они были неодушевленными; правда, есть одно но…. Я бесконечно всегда любила следить за птичьим полетом, какое-то невероятное величие чудилось мне в этом. А потом у меня завелся попугайчик. И скоро я поймала себя на том, что наблюдаю за всеми птицами, подмечаю их повадки и вообще — люблю. Вот так.