Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

И добавил:

«Сам доволен».

Я тоже – когда удается о чем-нибудь трудном сказать честно и точно, целую неделю потом хожу гоголем. Как легко быть счастливым!

«Семь печей? – переспросил Верещагин. – Ты меня к печам?»

«Это мы по старинке так называем, – сказал директор, – Установки – люкс, последнее слово науки и техники. Сам увидишь».

«Ты меня – к печам! – повторил Врещагин. – Надо же»

И стал смеяться:

«Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-»

Строчка кончилась.

Отсмеявшись и еще поговорив с Пеликаном, он вышел в приемную и увидел Зиночку. Обладательница ангельского голоска сидела за пишущей машинкой, весело блестя лживыми глазами. «Вы у нас будете работать? Кем?» – спросила она. «Главным истопником, – ответил Верещагин. – Повелителем печей». – «Начальником опытного цеха, – догадалась Зиночка. – Я буду приходить к вам ночью». – «Негаданное счастье свалилось на меня, – отозвался Верещагин: то ли пошутил, то ли о чем-то другом думал в этот момент. – Я даже не представлял, что так может повезти». – «Но у меня нет допуска в ваш цех», – скапризничала Зиночка, уверенная, что свалившееся на Верещагина счастье – это она. «Что-нибудь придумаем, – пообещал Верещагин, а может, опять о другом вел речь. – Мы такое придумаем, что чертям тошно станет». – «Я пошутила, – сказала Зиночка испугавшись. – У меня есть допуск». – «Жду в ближайшую ночь», – сказал Верещагин. На этот раз его слова целиком относились к Зиночке. Теперь он думал о ней одной. И смотрел игриво. А уходя, элегантно голову наклонил – попрощался.

Ниночка серьезно посмотрела ему вслед.

Блестяще провел этот светский разговор Верещагин.

Легко, остроумно, уверенно – будто жизнь у него складывается лучше некуда, будто о поражениях он и понятия никогда не имел.

Читатель, конечно, догадывается, дело в печах – дорвался наконец до них Верещагин, – вот и бодр, вот и весел, вот и взыграли в нем снова сила и лукавство: приближение удачи почувствовал, упругий ветерок от ее машущих уже крыльев.

Но следует отдать ему должное: он и в самые плохие времена на людях нюни не распускал, не жаловался, не хныкал; какие бы неприятности ни обрушивала на него судьба, он все равно смотрел на мир как с фотографии в пореловском пропуске: растерянно и удивленно, будто ушибся только слегка. Он вообще принадлежал к той разновидности неудачников, которые умеют держаться молодцом.

Я знавал всяких неудачников. Всю жизнь они окружают меня плотным гудящим облаком. Они угадывают во мне соплеменника, преодолевшего судьбу. Среди них встречаются разнообразнейшие типы.

Был, например, один неудачник, который все время хвастался удачами. То он пускал слух, будто выиграл по лотерее холодильник, то рассказывал, будто его жене приходят любовные письма. «Иду позавчера, – говорил он, – вижу, валяется скомканная трешка. Нехотя поднимаю, а в нее четвертной завернут».

Ничтожество, тупица, алкоголик, он умел держаться молодцом.

Все знакомые только руками разводили: «Ну и везучий этот Койкин. Мне бы Сидорову удачливость!»

Его Сидором звали. Он был бездарным писателем, а ему все завидовали. Потому что он умел находить двадцать пять рублей, завернутые в трешку.

Внимание, важный момент наступает: Верещагин впервые приближается к цеху, где он теперь начальником. Но говорит директору: «Входи первый». «Нет, ты, – возражает директор. – Ты начальник, ты и первый» Перед ними дверь, обитая тусклой жестью. Они препираются перед нею, как школьники. «Может, тебе всю жизнь здесь работать, – говорит директор. – Так чтоб у тебя было воспоминание: я, мол, зашел сюда первый».

«Ну да, – отвечает Верещагин. – Будто раньше меня сюда никто не входил». – «А ты забудь все, что было раньше», – советует директор. Верещагин вдруг говорит: «Я буду называть тебя на «вы». Директор соглашается: «На людях. Наедине можешь по-прежнему говорить «ты».

Тут Верещагин набирается мужества и толчком распахивает дверь. Он видит небольшой залец с полом из белого кафеля и с двумя девушками у дальней стены. Девушки бросаются ему навстречу. То есть, скорее всего, не ему, а вошедшему следом директору, но Верещагин воспринимает дело так, будто это ему навстречу. Они топочут по белому кафелю громко, как лошади. Все ближе и ближе – топот нарастает, похоже, эскадрон конников мчится в атаку. «Здравствуйте!» – говорят девушки, и наступает жуткая тишина: они остановились. «Знакомьтесь, – говорит директор. От его начальственного голоса тишина не разрушается, наоборот, становится еще четче, будто вытягивается по стойке «смирно». – Знакомьтесь, – говорит директор. – Это ваш новый начальник – товарищ Верещагин, – тишина просто мертвая, Верещагин боится вздохнуть – в таком беззвучии его вздох может прозвучать как отдаленное землетрясение, как грохот камнепада с крутой горы. – Прошу любить и жаловать», – говорит директор.

И это все. Все, что требуется по форме. Ни прибавить, ни убавить. Сказано как надо, будь здоров.

Теперь очередь за девушками. «Альвина», – представляется одна. Верещагин замечает: на ней голубой парик. И еще видит: лет ей немало, хотя издали казалось – подросток. «Ия», – говорит другая… О, у этой девушки очень странное лицо: на огромных, с ладонь, глазах тяжелые, как жалюзи, веки. А нос, нос! Верещагин не может оторвать взгляда от ее носа: гора, а не нос, но высечен с изяществом, которое сделало бы честь и гениальнейшему из скульпторов-монументалистов… А рот, рот! Верещагин не может оторвать взгляд и от ее рта: ярко-красное полушарие, верхушка тропического цветка. «Ничего, со временем привыкну, – обещает себе Верещагин. – Она не для нас, – думает он об этой девушке. – В нее мог бы влюбиться какой-нибудь инопланетянин».

Директор доволен процедурой знакомства. Он подбадривающе хлопает Верещагина по плечу – два удара сильных, третий – легкий, для счета, – и ведет показывать цех.

«Здесь мы выращиваем «а тридцать три», здесь «эн сорок», – говорит он. Семь пузатых установок, о которых директор говорит: «печи» и по каждой хлопает три раза, далась ему эта традиция!

«Жэ сто восемь», «и пятьдесят семь», «дэ двадцать девять»… Китайская грамота для Верещагина все эти названия…

В конце зальца – малозаметная дверь. Директор толкает ее ладонью. «Твой кабинет», – говорит он и улыбается. Еще бы! Туалетные кабинеты и те бывают просторнее. Крошечный кабинетик, курам на смех. Впрочем, стол, стул, ободранный диванчик, этажерка с папками, да директор с Верещагиным – в него влезли. Да еще сейф – это самое заметное из всего, что есть в кабинетике, такое редко где увидишь – сверкающий монумент из наитвердейшего металла, в котором хранятся искусственные сокровища, фальшивые драгоценности. Фальшивые-то они фальшивые, но – лучше естественных: торжество человеческого разума, за вынос крупиночки – тюрьма.