Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

А на квадратной дверце картинка приклеена: мальчик и девочка едут на велосипеде, мальчик чуть впереди, у него остекленевший взгляд. «Это твой предшественник повесил, он любил живопись, – объясняет директор. – Можешь выкинуть, если не нравится». – «Лучше подарите мне», – неожиданно звучит голос за спиной, Верещагин оборачивается: девушки, оказывается, сто у входа в кабинетик, – интересно, как это им удалось подойти неслышно, ведь здесь каждый шаг как выстрел, значит, могут, когда им надо, могут и неслышно, вот они какие… «Как тебе не стыдно! – говорит Альвина. – Может, никто и не собирается снимать картинку, а ты уже просишь». – «Товарищу Верещагину она не понравится», – говорит Ия так уверенно и спокойно, будто все знает наперед. «Запоминай и учитывай, – говорит директор. – Это твои кадры». – «Конечно, не понравится», – соглашается Верещагин. И срывает картинку с сейфа. Но тут же замирает в испуге. Директор, смущенно хмыкнув, говорит: «Сволочи!» А девушки отворачиваются. На сверкающей дверце – буквы, процарапанные глубоко и четко: неприличное слово.

«Да, – говорит директор. – Я ведь знал, да забыл. Забыл, понимаешь, столько дел, что многое вываливается из памяти… По местам! По рабочим местам! – кричит он девушкам – строго, но не обидно, потому что не как начальник кричит, а как отец, из педагогических соображений: чтоб эти юные создания поменьше глазели на гадкую надпись. Девушки уходят – цокая, будто скачут. – Придется тебе приклеить картинку обратно, – говорит директор Верещагину. – Пока эту. Потом приклеишь другую, по своему вкусу, но чтоб всегда что-нибудь было приклеено, это место на сейфе нельзя оставлять без живописи».

Конечно, он прав. Без живописи такие места оставлять нельзя.

Лет пять тому назад эта история случилась. Приходит как-то бывший начальник опытного цеха в свой кабинет и видит на двери замечательного сейфа неприличное слово, самое короткое из всех.

Он, конечно, возмущен, но не хочет поднимать шума и пытается заштриховать неприличное слово, царапая по нему различными металлическими предметами, однако из этой затеи ничего не выходит: сейф наитвердейший, он из нержавейки, а может, даже из титана, неприличное слово блистает во всей своей лаконичной красе, оно выгравировано глубокой гравировкой, не иначе как искусственным алмазом потрудился негодяй, – царапанье металлическими предметами не оставляет никаких следов. Бывший начальник цеха даже сломал на этом деле свой любимый перочинный ножичек, – он коллекционировал перочинные ножички и всегда носил с собой один-два из коллекции. Оба, кажется, и сломал.

Раздраженный неудачей и вообще этим делом, он идет к директору и поднимает скандал, говоря: «Безобразие! Кто-то желает подорвать мой авторитет!»; он правильно расценивает случившееся – действительно, такие вещи делаются неспроста, а обязательно с целью подорвать авторитет, опорочить человека, превратить его в объект для насмешек. «Успокойся, – отвечает директор, – мы найдем виновного и примерно его накажем».

Поначалу следствие представляется простым: в цех посторонний войти не может, нужен допуск; значит, виновен кто-то из операторов. Дальше: слово неприличное – значит, написал его мужчина, а их в цехе, кроме начальника, двое: Юра и Геннадий. Директор и вызывает их к себе – допрашивает, кричит, бьет кулаком по столу, но оба наотрез отрицают свою вину, оскорблены ужасно, Геннадий даже заплакал. Крепкий тридцатилетний муж чина, а заплакал. Необоснованное обвинение у кого угодно слезу вышибет.

Пришлось махнуть на эту историю рукой. А неприличное слово на дверце сейфа начальник догадался заклеить картинкой. Сначала одной, потом другой, которая больше понравилась. Вскоре ему полюбилась третья. Он часто менял картинки и постепенно увлекся изобразительным искусством. Завел дома целую картинную галерею. А коллекционирование ножичков оста вил. Картины великих мастеров отечественной и мировой живописи больше развивают эстетическое чувство и расширяют кругозор, чем перочинные ножики.

К моменту увольнения этот начальник цеха имел одиннадцать тысяч восемьсот художественных открыток и, кроме того, штук четыреста репродукций большого формата с картин знаменитых художников. Он умаялся, укладывая все это в большой ящик перед отъездом.

Верещагин еще жил в гостинице, когда в одно прекрасное воскресное утро отправился погулять.

Он гулял по улицам нового города и думал: что мне делать с жизнью? Это страшно интересный вопрос. Верещагину сорок с лишним лет, и наконец он им заинтересовался.

Раньше он относился к жизни так, будто есть некая дорога, а жизнь – это срок, отпущенный для хождения по ней. То есть он путал понятие жизни с понятием времени. Если он бесцельно проводил время, то думал, что бесцельно проводит жизнь. И ему хотелось пуститься по дороге вскачь, чтоб, наверстывая упущенное, заскакать как можно дальше.

Заскакать дальше – вот в чем он видел смысл существования.

А теперь не так. Теперь он начинал относиться к жизни как ноше, которую на него водрузили. Вроде как к ящику, который он держит перед собой в очень неудобном положении. И не бежать по дороге ему надо, а поставить этот ящик куда-нибудь. Он оглядывается, вокруг грязь да лужи. Никакая не дорога – болото.

А ему нужно поставить свой ящик обязательно на чистое место. Это первая задача. После чего, отодрав крышку, заглянуть внутрь – это вторая задача, посложнее первой.

Ну, а выполнив обе, можно спокойно дожидаться последнего своего дня.

Короче говоря, Верещагина не устраивало уже, как других, спринтерское понимание жизни. Он начинал с недоумением посматривать на людей, которые бросают свои ящики и мчатся вперед налегке, лишь бы первыми.

А куда первыми? Зачем? Об этом они начинают думать, лишь подбегая к финишной ленточке. Хватаются за голову и вопят: ну и что, что я прибежал? Какой смысл во всей этой беготне?

Они называют эту беготню жизнью и вот готовы теперь проповедовать, что жизнь не имеет смысла.

Они уже и помнить не помнят, что когда-то у них в руках был ящик и что они бросили его в болото, чтоб легче бежать.

Словом, отправился Верещагин гулять, и, хотя он шел, засунув руки в карманы, ему казалось, что он несет перед собой неудобный ящик и изнемогает.

День был солнечный, теплый, и все люди шли налегке. А Верещагин нес ящик.

Вдруг он круто повернул к речке, на городской пляж.

Может быть, потому, что, ощущая свинцовую тяжесть ноши, с приязнью подумал о законе Архимеда. А может, просто потому, что день был солнечный и теплый.

Уже на пляже он вспомнил, что на нем не плавки, а безобразного покроя трусы, в которых купаться сплошной срам, так что возможность испытать благотворное влияние архимедовского закона оказалась исключенной. Верещагин взял напрокат лодку и стал загребать против течения.