Джек Финней - Меж трех времен

Наше суденышко колыхалось на воде рядом с «Титаником», матросы в грузовом люке левого борта подтягивали его шлюпочными баграми, а сам капитан Смит сверху наблюдал за тем, как нас переправляли на борт. Матросы спустили трап, и мы перебрались по нему в зияющий чернотой проем грузового люка.

Здесь нас разделили — всех остальных увели налево члены экипажа в униформе, а меня, с билетом первого класса, вежливо пригласили к лестнице. Но, уже шагнув на металлическую ступень, я на миг замешкался, прислушиваясь к их удаляющимся шагам и отзвуку разговоров. Почти всем им скоро суждено утонуть, если только не… что?

А потом я поднимался все выше и выше в чреве лайнера, направляясь к своей палубе, — я еще не знал, где находятся лифты и опускаются ли они так низко. Стальные ступеньки сменились ковровым покрытием, лестница расширялась, и с каждым пролетом лестничные площадки обрастали все более витиеватыми украшениями, перила теперь были щедро покрыты резьбой. Новая палуба — и теперь на стойках перил следующего лестничного марша стояли две бронзовые статуи, служившие подставками для светильников, и я увидел витражи и картины в массивных рамах, а над лестницей раскинулся купол из разноцветного стекла, омывая радужным светом ступени и резные перила. Гостиные, залы для отдыха и вестибюли, по которым я проходил в своем пути наверх, становились все нарядней и роскошней, и мне уже встречались восхитительные женщины в узких модных платьях и мужчины с сигарами, в костюмах, жилетках с цепочками часов и в жестких белых воротничках; кое-кто из них носил дорожные кепи, а некоторые все еще сохраняли верность котелкам. И почти все они улыбались, радостные, возбужденные новизной впечатлений и звуков. Поднимаясь все выше и выше по ступеням в чреве этого исполина, я уловил особый запах «Титаника», отличавшийся от запаха, царившего на «Мавритании», хотя и тот и другой говорили о том, что мы плывем по морю, — но воздух «Титаника» был проникнут непередаваемым ароматом… да, теперь я узнал его — ароматом новизны. Это был запах недавно высохшей краски, только что сотканных и еще не истоптанных ковров, свежесклеенного дерева, нового полотна — словом, все здесь было новым, этот великолепный, дышавший роскошью лайнер был еще нетронут: мы стали первыми, кто завладел им.

Для радостных и возбужденных пассажиров, которые, как и я, бродили по кораблю, все здесь, наверно, сулило радость и удовольствия. Я видел это радостное ожидание по их лицам, улыбкам, слышал в звуках голосов — и сам заразился им. На несколько минут забытья во время этого бесконечного подъема я разделил всеобщее предвкушение радостей начинающегося плавания. Но потом я вышел в салон первого класса и сразу увидел новенький сияющий рояль, на котором, наверное, еще никто и не играл, и в моей памяти вспыхнул рассказ ирландской девушки-эмигрантки, которая спаслась в одной из шлюпок, — не ее ли я видел на пароме? В тот час, когда лайнер медленно погружался в море, она и еще несколько ее друзей, пассажиров третьего класса, поднялись по лестнице в этот пышущий великолепием салон. Девушка продолжала подниматься, направляясь к шлюпочной палубе, но когда она оглянулась, то увидела, что один из ее друзей-эмигрантов замер перед роялем в священном трепете. Он коснулся клавиш и заиграл, опустившись на стул. Прочие столпились вокруг него и запели, озираясь по сторонам и любуясь невообразимой роскошью зала, в котором они очутились по воле случая. И это был последний раз, когда девушка, поднимавшаяся по лестнице, видела или слышала своих друзей.

Правда это или нет, но это воспоминание тотчас отгородило меня от остальных пассажиров, сновавших по лестнице, — всех этих восхитительных женщин и мужчин с сигарами и в пенсне. Кому из них суждено спастись? Большинству женщин, очень немногим мужчинам. Мне пришлось отогнать эти обессиливающие мысли; у меня была слишком важная причина оказаться на борту этого лайнера, и я усилием воли сосредоточил свой разум только на ней.

Моя каюта оказалась именно там, где должна была находиться согласно плану «Уайт Стар», — почти рядом с лестницей, по которой я спустился с палубы Б. Каюта Б-59 на «Титанике», от которой веет прочностью и устойчивостью номера в отеле — дверь приоткрыта, ключ торчит в замке. За спиной я услышал голос стюарда: «Вы сели в Куинстауне, сэр?» — понял, что он хочет взглянуть на мой билет, и обернулся. Стюард был в форменной куртке с блестящими медными пуговицами и в белой рубашке с черным галстуком-бабочкой. «Спасешься ли ты?» — пронеслась в моей голове мысль, когда я протягивал ему билет. Стюард вернул мне билет, кивнул: я был единственным пассажиром первого класса, который сел на борт в Куинстауне, так что мой багаж скоро доставят в каюту. Я кивнул и вышел из каюты, чтобы осмотреться.

Перед последним лестничным маршем, ведущим к шлюпочной палубе, я остановился. По обе стороны каждой ступеньки стояли маленькие стеклянные светильники — сейчас они не были зажжены. Не та ли это лестница, подумал я, не те ли светильники, которые видел Лайтоллер, второй помощник капитана, руководивший погрузкой детей и женщин в спасательные шлюпки левого борта? Время от времени поглядывая вниз, он видел, как зеленая океанская вода медленно вползает со ступеньки на ступеньку, и сквозь нее колдовски, зловеще светились эти огни. Думаю, да — насколько я помнил все, что было мной прочитано о «Титанике», именно эту лестницу видел Лайтоллер, и сейчас она терпеливо ожидала прихода той полуночи, когда по ней медленно и безостановочно, ступенька за ступенькой, будет подниматься океан.

Я отбросил прочь эту мысль и ступил на новые тиковые доски шлюпочной палубы — самой верхней, выше ее были только бледное небо и водянистое пятно солнца. Сквозь кожаные подошвы ботинок я вдруг ощутил вибрацию, которая исходила от расположенных далеко внизу могучих турбин, и лайнер двинулся в открытое море. Здесь были подвешены спасательные шлюпки; скоро эту палубу заполнят мужчины, женщины и дети в спасательных жилетах. Одни будут каменно-спокойны, другие будут заливаться слезами, третьи — перепуганы до полусмерти, кое-кто будет посмеиваться, считая эту тревогу ложной. Отсюда впопыхах, неумело будут спускать на талях полупустые спасательные шлюпки… Хватит! Я повернулся и прошел вдоль правого борта палубы Б, где белела свежеокрашенными боками шлюпка номер пять. Она покоилась на шлюпбалках, ослепительно белая, туго обтянутая чехлом, и я, протянув руку, коснулся ее свежеокрашенного бока. На ощупь дерево было гладким, чуточку теплым — его нагрело солнце; но прежде всего от него веяло прочностью и реальностью. На носу шлюпки чернела свежевыполненная надпись: «Титаник», шлюпка N5" , и я зачем-то потрогал букву Т. Затем моя ладонь коснулась прохладной прочности отполированного корабельного поручня под шлюпкой номер пять, и тогда я осознал, что на самом деле нахожусь здесь. На новом, с иголочки «Титанике», который равномерно увеличивает ход, на обреченном лайнере, несущем меня и всех, кто оказался на борту, навстречу исполинской массе льда, затаившейся далеко впереди. И снова я стоял в угрюмом одиночестве, пытаясь отгородиться от этого бесполезного знания.