Джек Финней - Меж трех времен

Мы отошли на несколько шагов и бросились бежать — назад, вдоль левого борта, мимо спасательных шлюпок; с грохотом ссыпались по лесенке, пробежали по открытой палубе и взлетели на нашу маленькую наблюдательную площадку, нависающую над морем. И там, в пенном следе за кормой, уже далеко, но четко был вычерчен завиток кильватерной струи, который говорил нам, что Джотта только что чуть изменила курс «Титаника».

Ненамного, всего несколько дюймов, — но ровно настолько, сколько было нужно, чтобы благополучно пройти над подводным выступом айсберга, который мог вспороть чрево лайнера и прикончить его… или незаметно пройти мимо. Джотта сделала это, и я не смог удержаться, да и не хотел — я заключил ее в объятья и расцеловал в пылу радости и облегчения.

Мы отпраздновали это событие в «Кафе паризьен» — сидели рядом, без конца улыбались, чокались, поднимая тосты за всех подряд: друг за друга, за рулевого, доктора Данцигера, Рюба Прайена, капитана Смита, за этот чудесный новый корабль. Люди, сидевшие за соседними столиками, улыбались нам, и мы поднимали бокалы в их честь, и нам было хорошо. Поддразнивая Джотту, я сказал:

— Никогда не изменяйте прошлого. Никогда, никогда, никогда! Всегда!

— Ох, да заткнитесь вы!

— Что, нарушили священное правило? Что теперь скажет доктор Данцигер?

— Что я поступила правильно.

— О нет, так он никогда не скажет. Но я — скажу. Вы поступили совершенно правильно, вы просто молодец, Джотта!

Мы старались не пить слишком много, а за ужином даже не притронулись к вину. И в четверть двенадцатого мы сидели в комнате отдыха за столиком на двоих, у окна, выходившего на правый борт: скоро огромный айсберг пройдет совсем близко, мы хотели увидеть это зрелище. Мы болтали, не помню о чем, и все время поглядывали на большие круглые часы, висевшие на дальней стене комнаты. Стюард говорил мне, что часы приводятся в действие сжатым воздухом, и большая стрелка за один раз перемещается на минуту. И когда она перескочила с 11:19 на 11:20, мы замолчали и стали ждать.

Снаружи, в «вороньем гнезде», установленном на передней мачте, тепло одетый и оттого неуклюжий матрос смотрел сейчас на черное море и сверкающее звездами небо. Вот-вот он подастся вперед, прищурится, убеждаясь, что ему не померещилось, и поспешит ударить в колокол. Миновало десять секунд… больше… стрелка часов на дальней стене застыла на 11:20. А затем мы услышали то, что ожидали услышать мы одни — быстрое тревожное «бом-бом-бомм!» колокола, едва слышное сквозь стекла окон. Наступила длинная пауза — мы знали, что в этот миг вахтенный звонит на мостик. А потом, улыбаясь друг другу, мы ощутили, как едва заметно, медленно колыхнулась громада «Титаника», когда руль был резко переложен на новый курс. И вдруг, мгновенно и ошеломляюще, перед самым нашим окном возник ледяной белый силуэт исполинской плавучей горы — он заполнил собою все окно, он был так близко, что если бы не стекло, "мы могли бы коснуться его рукой. И тогда, на новом своем курсе, на новом курсе, чуть-чуть измененном Джоттой, «Титаник» соприкоснулся с гигантской глыбой, которая иначе проскользнула бы — вплотную, но проскользнула мимо.

И мы услышали — не столько услышали, сколько ощутили подошвами ботинок — негромкий, протяжный, медленный рвущийся звук, длительный треск лопающейся по шву стали, когда подводный отрог айсберга, выбрав самое подходящее, самое уязвимое место, пропорол заклепанное днище «Титаника», и неутомимое море хлынуло, в разрыв, чтобы через два часа полностью поглотить судно. Джотта слушала, и глаза ее раскрывались все шире, кровь отхлынула от стремительно бледнеющего лица.

— Никогда… — прошептала она, и глаза ее в один миг наполнились слезами. — Никогда не изменяйте…

Она порывисто вскочила, и когда я отодвинул кресло, чтобы встать, выкрикнула:

— Нет!

И прибавила почти с бешенством:

— Нет, не смейте идти за мной! Не смейте!

И, повернувшись рывком, почти выбежала из комнаты.

За окном прошел судовой офицер — прошел, впрочем, особо не торопясь. Айсберг исчез, растворился в окружавшей нас темноте. Я огляделся и отыскал взглядом Арчи — он сидел за столом в компании нескольких мужчин, и я знал, что там он и останется. И я опустился в кресло — еще два часа, долгих два часа, спешить некуда — и протянул руку к бокалу.

Я вернулся домой. Насовсем. Я сижу на крылечке нашего дома, в темноте, но не кромешной, потому что рядом на тротуаре горит фонарь, и все в порядке, и мне хорошо. Просто замечательно. Я не хочу больше покидать свой дом, не хочу отправляться куда бы то ни было. И не хочу даже вспоминать о Рюбе Прайене. Или о докторе Данцигере и о том, как он был прав. Пират бродит на другой стороне улицы. Он часто оглядывается, и в свете фонаря его глаза отливают зеленью. Хочет убедиться, что я здесь, никуда не ушел, покуда он исследует окрестности, проверяет, насколько они изменились.

Они не изменились, разве что самую малость. Прошлым вечером я сам прошелся по окрестностям и увидел похоронный венок на парадной двери дома старого мистера Бостуика — жесткий темный веночек с лавандовыми цветками, какой вывешивают, когда в доме кто-то умер. Старина Бостуик родился в 1799 году, когда умер Джордж Вашингтон; несколько месяцев, недель, а быть может, только дней они прожили вместе — только представьте! Теперь он умер, оборвалась еще одна ниточка, связывающая нас с прошлым. Но они ведь рвутся каждый день, эти ниточки, и прошлое застывает в нашем сознании, уходит, отодвигается все дальше и дальше.

Невеселые мысли для мирного сидения на крылечке, но очень скоро они оставят меня. Скоро я перестану так много размышлять о том, что произошло. И перестану думать о Джотте — я надеюсь, что она спаслась, я просто уверен в этом. Она не позволила мне пойти с ней — расплакалась и убежала.

Да, Пират, я все еще здесь; я не захлопнул дверь и не бросил тебя на произвол судьбы. Я здесь, и наверху Джулия укладывает в постель Вилли. Я уверен, что с ним все будет хорошо: кто предупрежден, тот вооружен. Джулия скоро и сама будет готовиться ко сну, и я поднимусь к ней — об этом очень приятно думать. Но украдкой, непрошеная — черт побери, я не знаю, как прекратить это! — в мою голову проскальзывает мысль о Джотте. Сознание того, что было, могло быть, почти произошло между нами. Хуже того — приступ смутного сожаления, что толку отрицать, и я гадаю — дьявол, я все пытаюсь себе представить, как бы это могло быть. Довольно, довольно, довольно!

Старина Пират пересекает круг света, лежащий под фонарем, поднимается по ступенькам, вывалив язык, и присоединяется ко мне — посидеть за компанию, с надеждой ожидая, что сейчас ему восхитительно долго будут трепать уши. Что ж, через минуту-другую я встану и поднимусь в спальню, к Джулии. А наутро я начну строить планы: составлять заметки и списки. Думаю, надо будет законопатить все окна на первом этаже — и у нас в доме, и у тети Ады. Может быть, удастся уговорить ее переехать к нам на недельку — это будет наилучший выход. Я подсчитаю, сколько нужно запасти провизии, дров и угля — по меньшей мере корд [33]. Словом, сделать все, что нужно (ладно, Пират, пошли домой), чтобы подготовиться к пурге 1888 года [34].