Михаил Белов - Улыбка Мицара

В «Женьшень» Козырев пришел тогда в девятом или десятом часу вечера. Певица исполняла арию из «Кармен». Он прошел в зал и занял место, на котором уже сидел дважды или трижды, он не так уж часто посещал этот ресторан. Певица сошла с эстрады и пошла от столика к столику, — так требовали традиции «Женьшеня». Козыреву казалось, что она стремится к нему, и он весь напрягся. В каждом ее движении, жесте, смеющихся глазах сверкала молодость. Боже мой, как она похожа на ту, что отвергла его! Но почему она тут? Может быть, это не она. а ее двойник, живущий по ту сторону нашего мира симметрии?

Певица стояла перед ним. Глаза встретились.

Потом они танцевали, и на эстраде выступали уже другие певицы, но это совершенно не интересовало тогда Козырева. В нем жило в тот вечер что-то веселое, мальчишеское или юношеское, и ему было удивительно легко с этой женщиной, и ему не хотелось ни о чем расспрашивать ее…

Над рестораном была гостиница, и Козырев, неохотно простившись с певицей, поднялся в номер. Долгая ночь, оказывается, прошла. Ему казалось, будто он стоит на берегу и студеная вода лижет его ноги. Тело обдает теплым утренним ветерком. Он бросается в воду и плывет навстречу солнцу. Он смеется и слышит тысячи звуков, звенящих в его душе. Напрасно Козырев пытается разобраться в этом хаосе звуков — кружится голова. Свободен. Свободен от мучительных переживаний, тоски. Он сам не знал, как это произошло. Ему казалось, что он вырос. Здоровая его натура одним порывом сбросила вчерашнюю оболочку, в которой он задыхался…

Он сел за рояль. Аккорд. Еще аккорд. В музыке изливал Козырев всю свою душу. Сколько же прошло? Час, а может быть, два?

На следующее утро он пошел поблагодарить певицу.

Ему ответили, что артистка уехала.

— Артистка? — растерянно спросил он.

— Да.

— Но… Куда?

— Она не сказала этого.

…И вот сейчас, как в те далекие годы, опять играл ьркестр, и певица ходила между столами, и пела она вовсе не арию Кармен, а «Звездный блюз», написанный им когда-то в далеком полете…

Козырев не заметил, как поднялась и отошла Мадия с каким-то рослым и самоуверенным молодым человеком, — кажется, очень красивым. Он смотрел только на певицу. Конечно, это… она! Однако певица не приблизилась к нему, а легко и гибко проскользнула к пианисту и что-то сказала ему. Пианист, вставая с места, поднял тонкую руку:

— Мы рады приветствовать автора «Звездного блюза» и пожелать ему счастья в жизни.

Козырев не сразу понял, что произошло. К нему подходили люди, жали руку, что-то говорили. А он стоял и улыбался, думая о том, что многое в жизни может повториться, только не эта встреча… «Кто сказал ей, что я — автор этого блюза?» думал он, и в этой мысли — он это чувствовал — было удовольствие оттого, что ей известно его авторство. Он никогда не отличался тщеславием, но сегодня был тщеславен и сам понимал это. Он, кажется, как мальчишка, собирался пойти за певицей. Она поднялась на эстраду и исчезла за портьерами, и тогда Мадия потянула его к столу.

— Дядя, познакомьтесь, Чарлз Эллиот. Мы вместе учились в Институте космонавтики. Он был на четвертом курсе, а я в ту пору только поступила.

Как все это некстати! Но Козырев сдержал себя, удивляясь, что этот странный вечер выбил его из колеи и превратил Козырева-ученого в Козырева… Он не смог найти точного определения своего сегодняшнего состояния, хотя на уме вертелись самые обидные слова.

Он не пошел за певицей… Он поднял глаза на друга Мадии. Это был тридцатилетний брюнет с правильными чертами лица и небольшой сединой на висках, которая эффектно оттеняла его смуглые щеки.

А Мадия объясняла, что Эллиот после окончания института много путешествовал, продолжая заниматься науками. Его работы о безъядерных галактиках привлекли внимание ученых. Он получил звание профессора. Год читал курс астрофизики в Гарвардском университете, его избрали членом Совета Солнца.

— Здравствуйте, мистер Козырев, — сказал Эллиот.

Козырев рассеянно кивнул головой.

— Я очень рад этой встрече, мистер Козырев, — продолжал Эллиот на английском языке. — У меня к вам письмо от матери. Разрешите вручить?

Козырев взял конверт и положил его на столик перед собой.

— Мать говорит, что она была знакома с вами, и, узнав, что я буду представлять журнал «Вселенная» при Звездном Совете, решила напомнить о себе.

— Это похвально, Чарлз, — сказал Козырев. — Но я не понимаю, почему астрофизик вдруг стал журналистом?

— Если академика Козырева интересует жизнь рядового астрофизика — я готов исповедаться перед ним.

Козырев вскрыл конверт. Писала та, которая когда-то оставила его. Она представляла ему сына. Между строками звучало: она помнит прошлое и сожалеет, что ее первая любовь внезапно оборвалась. Сын будет счастливее матери. Он не расстанется с любимой ради далекого звездного мира. Она так его воспитала.

Она не искала протеже. Она просила дать ее сыну «достойную информацию» и уверяла, что он «оправдает внимание к нему: он талантлив».

В ее просьбе не содержалось ничего худого. И все-таки глухая антипатия проснулась в Козыреве, и он не мог сразу определить ее причин. Впрочем, причин для антипатии было более чем достаточно. Чарлз — сын той женщины, которая бросила его. Чарлз оставил астрофизику для журналистики — это было непонятно. Наконец, Чарлз и Мадия помешали его встрече с женщиной, которая оказалась странно дорогой ему. Из-за сходства с той, первой? Едва ли…

О многом хотелось теперь подумать Козыреву. Он не чувствовал себя Председателем Звездного Совета, — он был просто человеком. Опять прежние мысли являлись к нему. Нет, его испытательная ракета вовсе не замедляла темпа жизни. На Земле и в его ракете время текло, в общем, почти одинаково. Он вернулся на Землю спустя девять лет. человеком, постаревшим на девять лет жизни, — не больше и не меньше, чем она. Просто он ждал, она не захотела его ждать, — в этом все дело… У него нет вины перед нею — то, что он делал, диктовалось высшими интересами человечества. Она не захотела понять этого, и он не находил для нее слов оправдания.

И все-таки она была права. Никто не требовал от нее девятилетнего ожидания. Чувство есть чувство. Оно приходит и уходит. Есть даже какая-то древняя поговорка, ее трудно припомнить… Что-то вроде: с глаз долой — из сердца вон.

Все было так. Ему нельзя было переложить чувство боли и горького разочарования в своей любви на этого молодого человека. Но он не мог не делать этого, хотя старался быть объективным.

Он попросил разрешения уйти и вышел из ресторана.

— Академик не лишен такта, — сказал Эллиот. — Во время уйти — типичная английская традиция. — Он улыбнулся. На его загорелом лице белые зубы казались еще белее. — Забавно: я совсем недавно узнал, что именно Козырев — автор «Звездного блюза». Блюз меня поражает.