Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Интересна характеристика Аглаей «идиота» Мышкина: «... я вас считаю за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее, и если говорят про вас, что у вас ум... то есть что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так ре­шила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому, что есть два ума: главный и не главный» [8, 356].

Обладатели главного ума имеют более широкий набор средств для познания. У них, в частности, интуиция. Интуитивное воспри­ятие в романах Достоевского — безошибочное. Оно — у рассказчи­ка в «Униженных и оскорбленных». Оно у парадоксалиста, чув­ствующего, когда придет к нему героиня. И безошибочно. Интуи­ция гонит Мышкина на вечер к Настасье Филипповне — а там ос­новное действие. Интуитивно чувствует Мышкин преследования себя со стороны Рогожина. Интуитивно узнает дом Рогожина. Ин­туитивно предчувствует опасность Лебядкина. Единственное дока­зательство Алеши в пользу невиновности Мити — «по лицу вижу». И прав. Правда у Достоевского, как правило, на стороне видящих «по лицу».

Способный чувствовать может определить суть человека даже по смеху, ибо в смехе она проявляется ярко. Мышкин нахо­дит у Гани Иволгина детский смех. А это признак того, что чело­век в герое еще жив. Аркадий Долгорукий видит и слышит смею­щегося Макара. Смех его веселый. А смех, как он утверждает, «есть самая верная проба души» [10, 8, 391]. Ибо в нем проявля­ется глубинное в человеке. Люди в душе мрачные, живущие слиш­ком серьезно, не могут и смеяться. «Смех требует прежде всего ис­кренности, а где в людях искренность? Смех требует беззлобия, а люди всего чаще смеются злобно. Искренный и беззлобный смех это веселость, а где в людях в наш век веселость, и умеют ли люди веселиться?» [10, 8, 389 — 390]. Это говорит герой. Но мысль авторская. Она, в разных вариантах, повторялась часто. «Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что это человек хороший» [4, 34]. Это из «Записок из Мертвого дома».

Смех выражает бессознательное в человеке. Можно ли поста­вить смех на службу сознанию, создать лжесмех? В принципе мож­но. И смех, иногда еще нами слышимый чаще всего есть лжесмех. Дель его — замаскировать суть смеющегося.

Цель смеха — это уже несуразица. Смех бесцелен, непроизво­лен, неуправляем. Целенаправлен, произволен и управляем именно лжесмех. Смех ума, а не чувства, внешний смех, а не внутренний, смех сознательного, а не бессознательного.

Конечно, и лжесмех помогает понять человека. Во всяком слу­чае, отражает одну его черту — отсутствие искренности. Именно лжесмехом хотел сбить с толку следователя Раскольников. Но сбил себя — следователь умел чувствовать смех. И лжесмех стал еще одной «уликой» против убийцы.

Восприятие смеха — интуитивное. Через смех как бессозна­тельное умеющий слушать может многое узнать о человеке.

Не случайны в произведениях Достоевского часто встречаю­щиеся галлюцинации. По первому кругу это — болезнь. По кру­гу третьему — символ проявления бессознательного.

Галлюцинации помогают человеку познать себя. В них в кон­центрированном виде выражается то, что мучает человека, выра­жается суть человека. Ставрогину видится «какое-то злрбное су­щество, насмешливое и «разумное» [11, 9]. Он видит «паучка». Это есть проявление одной из сторон самого Ставрогина.

Иван видит черта. Черт — этохчасть самого Ивана, смердяковское в нем. Иван и сам это понял: «Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых» [10, 10, 163]. Это он говорит черту. А позднее — Алеше: «А он — это я, Алеша, я сам. Все мое низкое, все мое подлое и презренное!» [10, 10, 183]. Иван узнает себя лучше и безошибочнее именно че­рез галлюцинацию, когда не главный ум уснул, полуразрушен, и бессознательное высветлило суть глубины.

Много внимания Достоевский уделяет снам. По первому кру­гу это форма проявления сюжетики. По кругу третьему сны име­ют большое самостоятельное значение. Это тоже выявление сути человека через бессознательное. В снах отчеканивается еще не оформленное на уровне сознания, но уже существующее на уров­не подсознания.

Один видит в снах свое прошлое. Много, видимо, испытавший обитатель острога говорит: «...я ведь и теперь, коли сон ночью вижу, так непременно — что меня бьют: других и снов у меня не бывает» [4, 146]. Другие видят в снах будущее. Вспомните сон Раскольникова, о котором я уже говорил. Достоевский дважды в своем творчестве говорит о значимости снов. Первый раз в «Пре­ступлении и наказании», о чем сказано выше, второй — в «Бра­тьях Карамазовых»: «...иногда видит человек такие художествен­ные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интри­гой с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит.. [10, 10, 166].

Понимание снов таково, что это есть способ самовыражения глубинного. Через сны человек узнает о себе такое, чего он ни­когда не знал.

Таким образом, по Достоевскому, глубинное, бессознательное в человеке существует и проявляется.

Какова, по Достоевскому, природа бессознательного? У нас об этом говорят мало. А если говорят, то склонны замечать, что пи­сатель мистически смотрит на эту природу. Однако в утвержде­нии предельно нелепом больше правды, чем в этом. Понимание бессознательного у Достоевского совсем не мистическое. Касаясь проблемы пророчества в одном из фрагментов «Дневника писа­теля» (в основной текст не вошел), художник отмечал: «Сущест­вует ли пророчество, т. е. существует ли в человеке способность пророческая? Говоря так, я предполагаю лишь естественную спо­собность, заключающуюся в организме человека (или даже на­ции), но, разумеется, исключаю из вопроса моего совершенно тот дар пророчества, о котором говорит священное писание» [ЛН, 86, 67]. Четкий и определенный ответ.

Интуиция — не дар бога. Это естественная способность про­никать в суть явлений через бессознательное. Мышкин не потому сразу узнал дом Рогожина, что обладал чем-то сверхъестествен­ным, а потому, что глубоко проник в суть Рогожина и чувство­вал связь между „внутренним миром человека и миром вещей, которыми человек себя окружает. «Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я так заключил, — ничем объяснить не могу. Бред, конечно» [8, 172]. Объяснить князь не может. Но это не бред.