Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Переделать решительно природу человека. А можно ли? А надо ли? Это вопросы Достоевского. Ответы на них — более, чем скептические. Нельзя дистиллировать человека. Нельзя изба­виться в нем от какой-то одной стороны. Добро и зло диалектически взаимосвязаны. Пока жив человекам «не нужно — ибо еще не известно, лучше ли будет человек при постороннем в него вме­шательстве. Тем более, что и знаем-то мы о человеке не так уж много. Что-то мы о человеке знаем, «но есть то, об чем мы и понятия составить не можем» [ЛН, 83, 432]. Неисчерпаемость, непроявляемость человека до конца, здесь высказанная, повто­ряется в «Идиоте»: «Причины действий человеческих обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы их всегда потом объясняем, и редко определенно очерчиваются» [8, 402].

Человек проявляется не весь. Его «изреченная мысль» может быть ложью. Не сознательной. Это за скобками. Просто суще­ствует невыразимость мысли при полном желании ее выразить. Тем более не до конца выразимо чувство. А потому-то мы знаем не всего человека. Он не весь выражен, да к тому же порою и не адекватно понят. В большей степени при этом выражается и понимается социальное, поверхностное, а не биологическое, глу­бинное. Мы больше воспринимаем сознательное в человеке, чем его неосознанное, бессознательное. Мы знаем, в определенном приближении, сознание, логику. Но человек выше сознания, вы­ше логики.

По Достоевскому, это бесспорно. «Но в эту минуту вдруг слу­чилось нечто тоже совсем неожиданное» [10, 8, 413]. Это из «Подростка». Но подобное можно найти в любом романе. Вдруг — это и есть символ алогичности. Герои Достоевского приходят, уходят, что-то делают. Но предсказать их действия нельзя. Нет логики.

Мать Раскольникова говорит о своем сыне: «Его характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только пятнадцать лет. Я уверена, что он и теперь вдруг что-нибудь может сделать с собою такое, чего ни один человек никогда и не подумает сделать» [6, 166]. И это верно. Каждый прочитавший роман знает, что поступки ее сына алогичны.

Человек видит несчастье другого. Логично предположить его огорчение. А в «Бесах» веселятся возле самоубийцы. Люди не самые лучшие — верно. Но там есть и обобщение рассказчика: «Вообще в каждом несчастии ближнего есть всегда нечто весе­лящее посторонний глаз — и даже кто бы вы ни были» [10, 255].

Мысль эта не случайная. В «Подростке» она повторяется. С точки зрения героя, существует «обыкновенное человеческое чув­ство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то есть ког­да кто сломает ногу, потеряет честь...» [10, 8, 175]. Повтор гово-. рит, что это не только позиция героев.

Человек способен не только любить, но и ненавидеть. Лю­бить одного, ненавидеть другого. Логично. Но не совсем логич­но, когда любят и ненавидят одного и того же. А у Достоевского так бывает.

Два человека не могут терпеть Друг друга. Логика говорит, что они должны расстаться. А они, вопреки логике, не расста­ются. «Есть дружбы странные; оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут» [10, 12]. И это не только слова. Факт жизни Степана Трофимовича и Варвары Петровны, по поводу которых и произ­несены эти слова, положительно их подтверждает.

Оскорбленный человек должен бы, по логике, чувствовать се­бя плохо, если не внешне, то хотя бы в душе. Здесь наоборот... Вот размышления тонкого психолога Свидригайлова: «...у жен­щин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть ос­корбленною, несмотря на все видимое негодование. Они у всех есть, эти случаи-то; человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным, замечали вы это? Но у женщин это в особен­ности. Даже можно сказать, что тем только и пробавляются» [6, 216]. Мысль выношенная — из опыта. Позднее эту же мысль, но более расширительно, выскажет Зосима: «Ведь обидеться иногда очень приятно, не так ли? И ведь знает человек, что ни­кто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину «создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, — знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощу­щения большого удовольствия, а тем самым доходит и до враж­ды истинной...» [10, 9, 58].

Поступки героев Достоевского — постоянный переход «за чер­ту», переход, который замечал у себя и сам автор. Некоторые герои и начинают с того, что «за чертой». Вспомните ставку на zero в «Игроке». Вопреки логике ставят. Вопреки логике вы­игрывают. Потом логика возьмет свое — ставящая на zero «бабуленька» проиграется. Но свое возьмет логика рулетки, а не человека. Человек же склонен поступать алогично. И «черту», разумом установленную, не признает.

Человека оскорбили. Ему кажется, что его видят лакеем. Ло­гика подсказывает — покажи им, видящим, свою высоту. А он, человек, вопреки логике, «назло», хочет показать им свою ни­зость — грозит доносом. Не для мести. Он просто хочет пока­зать — я еще и доносчик. Вот вам. Алогично. Но так поступает Подросток.

Показателем алогичности у Достоевского является рок. Кто-то вне нас находящийся как будто толкает нас куда-то, даже ес­ли мы идти туда не хотим (если хотим — толкать не надо). Рок связывает воедино какие-то в разных местах происходящие со­бытия. Именно рок соединяет трагедию старика Смита с пред­отвращенной этим соединением трагедией Ихменева. Рассказчик в «Униженных и оскорбленных» встречает старика с собакой. Случайно. Впервые. Интуитивно чувствует неслучайность встре­чи. Позднее, вопреки логике, снимает квартиру этого умершего старика. Отсюда — знакомство с Нелли, которая и предотвраща­ет беду в семье Ихменевых.

Роковыми были встречи Раскольникова со студентом и офи­цером, Мармеладовым, Лизаветой. Эти логически не мотивиро­ванные встречи приводят героя к определенности: он перестал колебаться и сделал свое черное дело.

Роковой является встреча Мышкина и Рогожина.

Частое повторение роковых ситуаций кажется даже недора­боткой автора. На деле — это выражение устойчивости идеи ало­гичности человека.

Человек выше логики. И это не недостаток, а благо челове­ка. Ибо все принципиально новое в теории и в практике появ­ляется вопреки логике, благодаря перерыву логичности.

Человек выше сознания. Человек есть и бессознательное. Не только ум, но и сердце.

Бессознательное проявляется через чувство тоски, так часто владеющее героями Достоевского. Чувство устойчивое, неискоре­нимое. Да герои и не склонны, опять вопреки логике, его искоре­нять.

Раскольников, когда ему тошно, любит ходить по непригляд­ным улицам, «чтоб еще тошней было» [6, 122]. И это не есть ка­кая-то тоска по чему-то определенному. А тоска вообще, казалось бы, беспричинная. «Тоска до тошноты, а определить не в силах, чего хочу» [10, 9, 333]. Это не Раскольников. Это Иван Карама­зов, у которого тоже какая-то смутная тоска. Тоска как способ вы­ражения бессознательного, чего не выразишь в словах. Это выра­жение чего-то глубинного в человеке, о существовании которого он, может быть, и сам не подозревает.