Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Можно, конечно, пойти по пути простому — обвинить героя (а с ним и автора) в человеконенавистничестве. Но ведь получится ложь. Иван не есть человеконенавистник, ему просто надо «мысль разрешить». В том числе и мысль о природе человека. Он слиш­ком много видел мерзостей, (хотя бы у отца), чтоб просто за­твердить слова о величии человека.

В разговоре Ивана с чертом как раз и идет речь о том, что можно и чего нельзя требовать от человека. А черт — это часть самого Ивана. Значит, в самом Иване идет борьба двух начал. Наиболее полно высказывается негативное отношение к чело­веку. Иван говорит, что человек хуже зверя. «В самом деле, вы­ражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так ху­дожественно жесток. Тигр просто грызет, рвет и только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы прибивать людей за уши «на ночь гвоздями, если б он даже и мог это сделать» [10, 9, 299].

Можно, конечно, возмутиться, что Иван оскорбил человека, который ныне слетал туда-то, открыл то-то и т. п. Но это не очень убедительно. Ибо история показала, что человек не только созидал, но и разрушал. История показала все многообразие способностей и возможностей. Я не намерен расшифровывать это. Возьму лишь другое проявление художественной изощрен­ности в жестокости человека.

Волк лоймал зайца. И съел. Без изящества и без художест­венности. Хищник? Бесспорно. Ловит зайцев и человек. Ест. И тем уже сравнивается с волком. Сравнявшись, идет дальше. Раз­водит домашних «зайцев». В широком смысле слова. Изучает, улучшает породу, заботится, содержит ветеринарную службу. Гу­манен. До финала. В финале — сдирает шкуру. И весь-то комп­лекс гуманности имел конечной целью улучшение шкуры и того, что под шкурой. Скажут, необходимо, или козырем — «а сам-то...». Но пусть будет необходимость доказана, а о «самом-то» и дока­зывать нечего. Но суть нравственной оценки от этого не меня­ется: хищник, изощренный. И это тем более верно, что человек, с его собственной точки зрения, наделен высшим — сознанием.

И вот при таком-то даре — да снимать шкуру! Проблема, над которой часто просто не задумываются — так удобнее. Судить-то нас некому. Сами себе судьи. Вот и не возбуждаем против себя дела. Лишь провозглашаем: «звучит гордо».

Видимо, все это имел в виду Иван при своей оценке человека. Иван не верит, что человек мог создать религию. И тут-то появ­ляются вновь сомнения — ведь создал же, значит, не только зве­риное в нем. Сомнения усиливаются при размышлениях о высо­кой человечности детей.

О низком в человеке говорилось в «Записках из Мертвого до­ма», в «Игроке», в «Подростке». В иных случаях с сомнениями, в иных — без них. Но в «Братьях Карамазовых» — с сомнениями. И внутри Ивана, и через противопоставление «чертовской» половине Ивана размышлений о человеке старца Зосимы.

Человек по природе добр. Лишь кажется он хуже, чем есть. В силу обстоятельств. Надо просто уметь разглядеть человека. Вот в чем трудность. Зосима верит, что самый низкий человек способен вернуться к своему доброму началу. Надо лишь по­мочь в этом человеку. Но главное зависит от него самого.

Через своих обнажающих сложность человека героев Досто­евский пытается разобраться, что в природе человека врожден­ное, что приобретенное.

Признавая социальное в человеке, Достоевский не склонен сводить человека к социальности. В художественных произве­дениях, в «Дневнике писателя», в записных тетрадях — всюду он выступает против абсолютизации роли социальной среды. Среда не всесильна. Человек выше среды. Он способен поступать во­преки ей. Следовательно, что-то есть в нем до среды. Призна­ется роль биологического. И не случайно. И не без оснований. Ведь и, с нашей точки зрения, социальность как форма движения материи диалектически, а не метафизически отрицает биологи­ческую форму.

Князья, генералы, помещики у Достоевского добры и злы. Люди из народа — то же самое. Раздел на добрых и злых идет не столько через карман человека, сколько через его сердце. Князьями были Мышкин и Валковский. А это два полюса. Кня­зем был и Сергей Сокольский, носящий два полюса в себе. Не все в человеке от социальности.

Кто унижен и оскорблен у Достоевского? Порою люди, пред­ставляющие далеко не дно общества. Большинство из них во­обще не трудится. Если бы этих людей видели переписчики из ранних повестей Достоевского, то они могли бы подумать: нам бы ваши заботы. Костлявая рука ребенка — от нищеты. Но ни­щета-то порою от гордости. И все это не случайно. Это есть ак­цент на асоциальности.

Среда — средою, но выбор у человека есть всегда. В разной степени, но есть. Среда одна, а пути могут быть разные: Разу­михин, Раскольников, Мармеладов. Буржуазная действитель­ность одних толкает на путь активной борьбы, а вот Шатова как раз оттолкнула от этого пути. «Низкие потолки» на разных людей давят в разной степени.

Среда не может совершенно искоренить доброе в человеке если оно было. Порою среда в этом аспекте вообще бессильна. В этом Достоевский убежден. И высказывает свои мысли, гово­ря о каторжнике Алее, добром и кротком человеке. «Есть нату­ры до того прекрасные от природы, до того награжденные богом что даже одна мысль о том, что они могут когда-нибудь изме­ниться к худшему, вам кажется, невозможною. За них вы всегда спокойны. Я и теперь спокоен за Алея. Где-то он теперь?» [4, 52]. Алей выше среды.

Опираясь на признание не только социального, но и асоциаль­ного в человеке, Достоевский делает вывод, что изменить через влияние экономики природу человека никому не удастся. Соци­альное не способно искоренить заложенное в человеке природою биологическое.

Яркий пример этого — образ Шатовой в «Бесах», о котором я уже говорил. Шатова — лицо эпизодическое. Но нагрузка по тре­тьему кругу на это лицо огромная. Героиня насквозь социальна. Она ждет ребенка и заранее проклинает его. Она женщина дела. Родила. И переродилась сама. Социальное — «по боку».

Биологическое в человеке неистребимо. И было бы большой, бедой для человечества, если б наоборот. Некому было бы го­ворить о социальности. Марии должны прежде всего рожать, а? потом уже участвовать в разного рода социальных эксперимен­тах. Достоевский допускает мысль о наличии людей, желающих исправить природу человека. Но верит в неискоренимость био­логического, способного противостоять конъюнктуре социальности.

«Человек принадлежит обществу. Принадлежит, но не весь» [ЛН, 83, 422]. Емкость этих двух, по-видимому, заимствованных у Гоголя предложений огромна. Это — и кредо автора и предо­стережение обществу, посягающему на человека. Ваш человек но не безгранично. Знайте это, человека не уважающие, говорит Достоевский. Это в социальном плане. Но тут есть и план фи­лософский. Человек как он есть «несет на себе слой социально­сти. Но слой этот далеко не самый глубинный. Под ним что-то другое, на что накладывается социальность, пытающаяся в луч­шую или худшую сторону исправить биологическое.