Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Не менее трагичен и сложен Ставрогин. Злодей и не такой уж злодей" и т. п.

Еще один сложный человек — Версилов. С одними добр, с другими зол. А наедине смеется и над теми и над другими. Одни его считают злодеем, другие — нет. Но более верна тут само-характеристика: «Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположных чувства в одно и то же время — и уж, ко­нечно, не по моей воле. Но тем «не менее знаю, что это бесчестно, главное потому, что уж слишком благоразумно» [10, 8, 232].

И тут нет позы. Все это так. Его любовь к Ахмаковой есть одновременно и ненависть. Ему хочется прийти к чему-то одному, самоопределиться. Порою кажется, что он этого достиг. Но толь­ко кажется. За самоопределением — новое проявление сложности. Еще большее падение.

Для шодчеркивания этой сложности автор идет даже на вве­дение в повествование неправдоподобного: связь трагичного Версилова с уголовником Ламбертом.

Кольцо добра и зла, правды и лжи, кольцо сложности зам­кнуто так прочно, что найти к нему ключ — дело, кажется, без­надежное. Аркадий Долгорукий называет Версилова честным че­ловеком. Версилов ему о себе на ухо: «Он тебе все лжет» [10, 8, 288]. Вот и замкнутость. В любом случае герой здесь сложен и противоречив. Если он сказал правду, то он лгун, если солгал, то он правдив. В истории философии подобное встречалось. Не бе­русь судить, знал ли Достоевский об этом. Да это и не так важ­но. Даже если он и взял готовую формулу, то наполнил ее но­вым содержанием — противоречивость, сложность человека.

Оттенением сложности является и то, что сказал-то Версилов шепотом, на ухо. Только одному Долгорукому. Тайна. Но и Дол­горукому-то скорее задал загадку, чем подсказал отгадку. Ска­зал серьезно, не шутливо. Но тут же поспешил рассмеяться.

Подросток Долгорукий пытается разгадать загадку сложно­го человека, Версилова. Он занят этим с детства. Иногда ему кажется, что финал близок. Иногда, — что он лишь удалился.

Более того, в процессе разгадки тайны Версилова (не столько внешней, сколько внутренней, ибо только по первому кругу тай­на Версилова — это его отношения с Ахмаковой) Подросток обна­руживает и сложность других людей. Сергей Сокольский «ищет большого подвига и пакостит по мелочам» 1[10, 8, 325]. Загадка. Ахматова, казавшаяся просто хищницей, по сути, совсем иная. Анна Андреевна, казавшаяся доброй, — хищница.

Относительно последней герой говорит: «...а человек к тому же — такая сложная машина, что ничего не разберешь в иных случаях, и вдобавок к тому же, если этот человек — женщина» [10, 8, 465]. Речь здесь идет об одном человеке. Но делается и обобщение — таковы женщины, да и вообще таков человек.

Высказывание Подростка не (случайно. Ибо в процессе раз­гадки других людей герой обнаружил, что и сам-то он — загад­ка. В поисках «благообразия» он совершает не соответствующие цели поступки. Он видит в своей чистой душе «паука и обобщает: «...я тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажет- ся, русского человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с величайшею подлостью, и все совер­шенно искренне. Широкость ли это особенная в русском челове­ке, которая его далеко поведет, или просто подлость — вот во­прос!» [10, 8, 420].

Обобщение здесь на уровне национальном. Хотя слово «ка­жется» тут не случайно.

Много загадок открыл Подросток в человеке. Может быть, именно потому, что он подросток? Нет. Скорее наоборот. Под­ростку все виделось простым. Взрослея, он убеждается в своей упрощающей человека неправоте. Человек сложен, человек — загадка. Теории, человека упрощающие, находятся в подрост­ковом возрасте. Упрощение — признак подростковости. Одна из главных мыслей романа — упрощать человека простительно лишь подростку.

Утверждение сложности человека, впервые высказанное в письме 17-летнего Достоевского, прошло через всю его жизнь и через все его творчество. Достоевский никогда не был в подро­стковом возрасте, в отличие от своего героя. Он сразу был уве­рен в сложности человека.

Одной из своих героинь, желающей верить в человека и ви­дящей в человеке недоброе, автор дает такие слова: «Неужели человек может быть способен на такую обиду?» [3, 269]. Здесь выражена очень глубокая мысль — о границе человека.

Вопрос о границе человека ставится в науке под разными углами зрения: способность к абстрактному мышлению, ору­дийная деятельность. Достоевский ставит этот вопрос под углом зрения нравственности. На что способен человек в этом аспек­те? На все способен — отвечает своими действиями князь Валковский. Один делает добро, другой — зло. И часто один и дру­гой — в одном лице.

Человек безграничен. И ждать от него можно чего угодно. гДобро и зло уживаются. И нельзя абсолютизировать что-то од­но. Когда это делают, то мало думают об истине и больше о прагматике. Искренне болеющие о человеке пытаются найти ис­тину. Но и они исходят из абсолютизации какой-то одной сторо­ны человека. Какой? Это зависит от степени гуманистичности ищущего. Ибо наука и по сей день не ответила на вопрос. Су­ществует мысль, согласно которой человек не добр и не зол, тем и другим его делают обстоятельства. Гуманистическая на взгляд первый, она совсем не такова на второй. Человек сводится к чистому листу бумаги — где же тут гуманизм? Эта точка зрения не подтверждается в должной мере и действительностью. Дру­гие говорят, что человек зол. Отбор — выжил злой. Третьи ут­верждают, что человек добр. И тоже не без влияния отбора.

В спорах современников одна и та же, что и во времена До­стоевского, проблема.

Достоевский высказался по этой проблеме через своих героев и их установки. Разные установки: любовь к человеку и отно­шение к нему более чем скептическое.

Вот подпольный парадоксалист хочет «обняться со всем че­ловечеством». И с человеком. Идет в гости. А там разговоры од­ни: о жаловании, о «его превосходительстве» и т. п. Желание «обняться» исчезает. Может быть, в данном случае помеха в том, что, прежде-то всего, герой хочет обняться с человечеством. Лю­бовь его к человеку абстрактна. А героиня другого произведе­ния справедливо говорила: «Можно ли любить всех, всех людей, всех своих ближних, — я насто задавала себе этот вопрос? Ко­нечно, нет, и даже неестественно. В отвлеченной любви к чело­вечеству любишь почти всегда одного себя» [8, 379]. Еще более определенен по этому вопросу Иван Карамазов: «...я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближ­них-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних» [10, 9, 296]. И далее герой продолжает: «Чтобы полюбить че­ловека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь» [10, 9, 297]. И на той же странице: «От­влеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, «о вблизи почти никогда».