Юрий Нестеренко - Приговор

тут на почве войны повредились в рассудке и прячутся при появлении

любого чужака. И хорошо, если просто прячутся, а то — в засаде с луком и

стрелами. Впрочем, церковный колокол не звонил при нашем приближении, не

было никаких сигналов тревоги… — Мы — мирные путники, нам нужен ужин и

ночлег!

Село хранило мертвое молчание.

Я подъехал к одной из изгородей, заглянул во двор. Почти сразу в

глаза мне бросилась собачья будка. Будка есть, а пса нет. Впрочем, и

хлев есть — вон тот сарай справа вряд ли может быть чем-то иным — а

скотины не слышно… Возле хлева стоял воз с сеном. Сено было разбросано

и по двору; в первый миг я подумал, что его разметал ветер, но затем

вспомнил, что сколь-нибудь заметного ветра за весь день не было. Так,

легкие дуновения, едва способные отряхнуть пыльцу с цветов… Впрочем,

это там, где мы ехали, а вот здесь-то он, может быть, как раз и налетел.

Но как-то больно неравномерно он раскидал сено. Особенно много — возле

будки… и перед крыльцом…

— Эвьет, держи оружие наготове, — предупредил я, направляя коня к

воротам.

— Обижаешь! Уже.

В собачьей деревне необходимая путнику осторожность брала во мне

верх над свойственным ученому любопытством, но на сей раз нам

действительно требовался ужин и ночлег — а кроме того, необходимости

скрывать огнебой от Эвелины больше не было. Я спешился и открыл ворота

(они не были заперты изнутри), заводя Верного во двор; Эвьет оставалась

на коне.

— Что-то волокли в дом, — сразу же уверенно заявила она, указывая в

сторону будки. — Не очень большое, возможно, мешок. А возможно, и нет.

Приглядевшись, я тоже заметил эту борозду в пыли, почти не скрытую

сеном. Подойдя к конуре, я ногой отшвырнул сено там, где оно лежало

наиболее густо. Так и есть. Природа открывшихся нашим взорам бурых пятен

не вызывала сомнений. Присев, я обнаружил несколько слипшихся рыжих

шерстинок.

— Собаку убили и затащили в дом, — констатировала Эвьет. — Зачем?

Неужели для того, чтобы съесть?

В самом деле, доселе всех убитых собак, каких мы видели, бросали на

месте гибели.

— Здесь должна быть более пригодная в пищу живность, — покачал

головой я.

— И где же она?

— К тому же вряд ли кровь прикрыли сеном из чисто эстетических

соображений… — добавил я и решительно направился к дому. Я совсем не

был уверен, что это безопасно, но и поворачиваться к избе спиной могло

оказаться не лучшим решением. У крыльца я остановился и бросил поводья

девочке:

— Оставайся на коне и прикрывай меня. Если что, сразу стреляй. Я

загляну внутрь, — я сунул руку под куртку, сжав рукоятку огнебоя, и

поднялся по ступенькам. На крыльце я обернулся и сделал Эвелине знак

подать коня в сторону, чтобы, если кому-то вздумается стрелять изнутри,

когда я открою дверь, ей не оказаться на линии выстрела. Сам я из тех же

соображений встал сбоку от двери и резко дернул за ручку.

Незапертая дверь легко распахнулась, чуть скрипнув, и ударилась

ручкой о стену. Больше ничего не произошло, и я, немного подождав для

верности, вошел внутрь.

После залитого вечерним солнцем двора в сенях царил полумрак. Свет,

под острым углом проникший внутрь через распахнутую дверь, выхватил из

темноты оскаленную челюсть с острыми клыками. Мертвого пса бросили прямо

у порога. Я немного постоял, давая глазам привыкнуть, и перешагнул через

труп.

Дверь из сеней вела в коридор, пронзавший избу насквозь до выхода

на задний двор. Сразу же по левую руку находилась какая-то кладовка. За

ней по коридору лепились друг к дружке три небольшие комнаты — кажется,

крестьяне называют такие светелками. В первой из них стояли колыбель и

прялка. Внутри никого не было. Одинокая дверь справа вела, надо

полагать, в большую горницу. Я толкнул ее от себя.

Они все были там — семья, собравшаяся за общим столом, как это

водится у крестьян. Старик-отец с окладистой седой бородой, его жена с

похожим на печеное яблоко лицом, чернобородый мужчина — скорее всего,

сын, а не зять (в силу совершенно непонятного мне предрассудка жить в

доме жены у селян считается зазорным), две молодые женщины и трое детей,

самому младшему — не больше трех лет. Мать, очевидно, держала младшего

на коленях и кормила с ложки, когда стрела пришпилила их друг к другу.

Обычно лучники, когда имеют такую возможность, забирают свои стрелы для

нового использования, но эту стрелок почему-то оставил — не то сочтя,

что наконечник, пройдя тела насквозь, повредился о спинку стула, не то

просто как свидетельство своей ловкости, позволившей поразить две цели

разом. Все, должно быть, произошло очень быстро — большинство были убиты

там, где сидели; кто-то повалился лицом на стол, кто-то откинулся на

спинку стула или свалился на пол. Лишь чернобородый, по-видимому, успел

вскочить и был зарублен мечом. Прочих убили стрелами и копьями. В центре

на столе стоял большой горшок с кашей, из которого еще торчала ложка. На

полу валялись осколки разбитой крынки; разлившееся молоко смешалось с

кровью. Мухи уже приступили к своей трапезе; на моих глазах одна из них,

жирная и зеленая, заползла в открытый рот старика.

Я с интересом покосился на горшок с кашей, но решил, что все же не

стоит. Завет Контрени "не брать никакой еды в брошенных домах" был

основан не на пустом месте; уж кто-кто, а покойный Робер понимал, на что

способны те, кто оставляет дома врагу — без разницы, жители это или

солдаты, убившие этих жителей. Вряд ли, конечно, у побывавших здесь был

с собой даже самый простой растительный яд, но харкнуть или высморкаться

вполне могли.

Я вернулся на улицу и рассказал Эвьет о том, что видел. Разумеется,

такое же зрелище ожидало нас и в других домах. Мы не стали заходить во

все — картина была ясна и так. Не все жители деревни встретили смерть в

своих жилищах — некоторых явно убили на улице, но потом все равно

затащили в ближайший дом или сарай, по возможности замаскировав кровь;

так же поступили и с собаками. А вот других животных мы не нашли -

хлева, птичники и конюшни были пусты (если не считать те, куда затащили

трупы людей). Кое-где там встречались пятна крови, но никаких туш.

Пока Эвелина в последних закатных лучах внимательно изучала следы

на земле, я наведался в церковь — надо сказать, впервые за много лет.

Мертвый поп стоял на коленях, обнимая алтарь в тщетной надежде на

спасение; копье пронзило его насквозь. На колокольне со стрелой в груди

лежал мальчишка лет четырнадцати, так и не успевший подать

предупредительный сигнал.