Ольга и Сергей Бузиновские - Тайна Воланда

земле?» — многозначительно спрашивает Воланд, и тот же вопрос задает

Маргарита — о хозяине Фриды. Адам-Воланд, «первый человек» — истинный

хозяин планеты, играющий миллиардами живых фигур, в которые он

постоянно воплощается. Перечитайте то место в романе, где поет невольный

хор служащих филиала: «Поражало безмолвных посетителей филиала то, что

хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь

хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера».

Маргарита-Ева отважилась пройти страшное посвящение в тайну

планетарного «управдома»: став «хозяйкой бала» («Бал» по-древнееврейски

— «Господь») и выпив «чистый спирт» (Sancta Spiritas — Святой Дух), она

уподобилась Воланду — приняла на себя его крест. Неспроста от поцелуев

грешников у Маргариты разболелась нога — в точности как у Воланда!

Нельзя не узнать и лестницу, по которой поднимались толпы гостей: это

Санта Скала — Святая Лестница, — перевезенная в Рим из Иерусалима. По

этим ступеням Иисуса водили на допрос к Пилату.

17. СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ

Сходство тайных сюжетов «Клопа» и «Мастера…» кажется странным и

неожиданным. Но давно замечено, что сцена с Рюхиным у памятника

Пушкину — аллюзия на стихотворение В.Маяковского «Юбилейное».

Узнаваемы и стихи Рюхина, которые взялся обличать Иван: «взвейтесь!» да

«развейтесь!» («Время, ленинские лозунги развей!..»). В рукописи романа

был еще один намек на Маяковского: Воланд не пожелал жить в

«Метрополе» потому, что увидел там клопа. А в самом «Клопе» есть эпизод, где профессор читает «Словарь устаревших слов»: «Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…».

На людях они относились друг к другу с демонстративной

враждебностью. Маяковский постоянно нападал на Булгакова — устно и

печатно. «Литературный белогвардеец» и «платный певец буржуазии» —

самые мягкие из его ругательств. Не оставался в долгу и «белогвардеец».

"Нигде кроме такой отравы не получите, как в «Моссельпроме», — думает

Шарик из «Собачьего сердца». (Маяковский: "Нигде кроме, как в

«Моссельпроме!»). Тем более странной выглядит находка М.Чудаковой —

лирическое стихотворение Булгакова (1930), в котором можно увидеть ответ

на посмертное стихотворение Маяковского. Но Булгаков не мог его читать: оно осталось в записной книжке поэта и было опубликовано несколько лет

спустя. Или все же мог?.. А незадолго до своей смерти Булгаков записал в

дневнике: «Маяковского прочесть как следует».

«Черепа шкатулку вскройте — сверкнет драгоценнейший ум. Есть ли, чего б не мог я?». И далее: «Солнца ладонь на голове моей…» Таким

Маяковский был до семнадцатого года — обыкновенный сверхчеловек, избранник Солнца. Затем он надевает маску пролетарского поэта,

«горлана-главаря», выразителя чувств угнетенных низов: «Сто пятьдесят

миллионов говорят губами моими»! Маяковский воспевал жертвенность ради

светлого будущего и безжалостность к врагу. Он отдал свой язык толпе, стал

шпаргалкой неграмотных активистов, поэтическим бульдозером, сметающим

прочь все то, что зовется простым человеческим счастьем.

«Маяковский дал улице то, чего ей хотелось, изысканное опошлил, сложное упростил, тонкое огрубил, глубокое обмелил и втоптал в грязь, —

писал в 1930 году эмигрант В.Ходасевич. — Его истинный пафос — пафос

погрома, насилия и надругательства надо всем, что слабо и беззащитно».

«Опутали революцию обывательщины нити. Страшнее Врангеля

обывательский быт. Скорее головы канарейкам сверните — чтобы коммунизм

канарейками не был побит!»

Архиреволюционно, не правда ли? Но в день рождения своей

возлюбленной поэт подарил ей… канарейку! Из первой же заграничной

поездки Маяковский вернулся одетый по последней парижской моде, нагруженный сорочками, галстуками, духами и тальком «Пальмолив» для

бритья. Из второго путешествия певец революционной аскезы привез

«иномарку» — первый личный автомобиль у советских писателей. Он сумел

стать своим среди чужих, поэтическим Штирлицем, — и в этом действительно

было что-то сверхчеловеческое. Перечитайте то место в «Мастере…», где

Иван разоблачает Рюхина: «Типичный кулачок по своей психологии… и

притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария». И далее: «А вы

загляните к нему внутрь — что он там думает… вы ахнете!» Анх — в кулачке?

Анх, покоящийся в руке Атона — душа избранного. «А вы загляните к нему

внутрь», — советует Булгаков. Не поможет ли «внутренний» Маяковский

лучше понять Булгакова и других учеников мистической школы? В книге

«Алмазный мой венец» Катаев назвал поэта Командором. Единственного из

«республики безумных гениев» — с заглавной буквы!.. «Игра с

читателем», — объясняют литературоведы. А сам Катаев без конца

повторяет, что человеческая память — штука очень ненадежная.

Значит, все было по-другому?

В Откровении сказано: «Имеющий ухо да слышит: побеждающему дам

вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное

новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает». Олешу

Катаев назвал первым: ключик. Еще были синеглазый, мулат, колченогий, королевич и другие: разве это не новые имена? А на последней странице

каждый из литераторов получает «белый камень» — скульптуру, изваянную

из «звездного вещества» — из «светящейся неземной белизны, … по

сравнению с которой лучший каррарский мрамор показался бы сероватым».

«Побеждающим дам одежды белые…».

Далеко не все герои Катаева присутствуют в списке «дисковцев», — но

это и следовало ожидать. Интереснее другое: воскрешение и преображение в

«звездное вещество» происходит во сне, — пасхальным утром. На той же

странице — про «восковое лицо человекобога» и его кровь… Катаев дважды

повторил, что скульптуры из «звездного вещества» не отбрасывают тень: значит, они нематериальны?

Астрал, звездный свет — так назвал эту субстанцию знаменитый

христианский мистик Элифас Леви. Астральное тело — «тонкая фракция»

каждого существа. В состоянии измененного сознания оно может выходить за

пределы физической оболочки — во сне, например, или после очередной

смерти. «Запасной выход».

Маяковский: «А за горой была дыра и в ту дыру наверное спускалось

солнце каждый раз — медленно и верно».

18. НЕВИДИМЫЙ КРЕСТ

«Когда я вспоминаю Маяковского теперь, во мне очень ярко ощущение

чего-то недосказанного, — пишет Ида Яковлевна Хвасс. — Всегда

чувствовалось, что за всеми внешними проявлениями грубости, чудачествами

скрыта какая-то совсем другая жизнь. В те годы это подчас злило, возмущало