Гайворонский Борисович - Незваные...

То, что мы с тобой видели, когда дошли до белого тумана вокруг, это фрактальный физический мир в аморфном времени. Но наша разрешающая возможность глаза и скорость восприятия мозгом ограничены. Если бы мы могли их усилить, мы бы различали и людей, и окружающие их предметы, и движение… Так что сказка Бредбери про бабочку – полная ерунда. Это та же примитивная евклидова геометрия, только в фантастике.

Полеха замолчал. Он улыбался подруге и глазами спрашивал: «Ну что, лаптем щи хлебаем или как?»

– Серёж, – произнесла Марина, – чем дальше мы уходим в прошлое, тем вероятнее искажение истинной картины. Нас не пускают далеко и делают это умышленно. Наше восприятие по мере погружения в прошлое всё менее адекватно реагирует на увиденное. Инсектоиды не дают нам ошибиться в оценке реальности. И не только в прошлом. Даже в настоящем не всё открыто для нас. Мы с тобой не можем вновь попасть в сигару, мы не видим её головного конца, погружённого в землю, мы не найдем никак Нодара, не понимаем снов, исходящих от наших симбионтов. Видимо, есть что-то, что наш разум понять не в состоянии. Его «разрешающая способность» пока невелика, чтобы различить существенные детали, чтобы клубок ниток не спутать с шаром, а ещё хуже с точкой…

– Да, доброе утро, Гарик, слушаю.

– Здравствуй, Сергей! Как дела, дорогой?

– Всё хорошо, Гарик. У тебя как?

– Спасибо, брат, отлично!

– Ну, рожай, дружище! Всё то же, небось?

– Встретиться бы…

Эсвэ показывало, что Гарик сидел в своей ювелирной будочке один.

– Я мимо рынка проезжаю. Заскочить?

– Ай, как хорошо! Заскочи, дорогой, рад буду видеть тебя!

Полеха сложил слайдер, с явной скукой в глазах посмотрел на Марину. Она понимающе кивнула.

– Надо, так надо. Взглянуть, что он хочет?

– Не трать энергию, батарейки береги. Сам узнаю, прогуляюсь заодно. Может, купить чего?

Марина сорвала со стены самоклеющийся листок со списком.

– Вот, захвати по дороге.

– Так, чего тут? Помидоры, огурцы, зелень…, майонез…, зелёный горошек… Ясно. Будет исполнено, мадам.

Проверенное место высадки – туалет кафетерия недалеко от Гарика. Дверь распахнулась, и через две минуты Серж уже сидел напротив приятеля-армянина.

– Рассказывай, мой бакинский друг, слушаю тебя.

Ювелир отложил в сторону какой-то перстень, выключил почти бесшумную полировальную машинку, на окошко выставил картонку с надписью «Буду через 30 минут» и задёрнул шторку.

– Серёжа, я знаю, что ты можешь меня послать куда подальше…, – Полеха привык к длинным вступлениям и слушал терпеливо, – и, может, правильно сделаешь. Человек один есть, который ту вещь купить может. Всё честно будет. Чисто будет. Никто в обиде не останется.

– Диадему, что ли? – Серж заскучал.

– Да, её.

– А по телефону не мог сказать?

Гарик изобразил гримасой нежелательность таких разговоров по телефону.

– А я её в музей собрался сдать…

– Какой музей, что ты! Посадят!

– А что там за история хоть? Расскажи, если знаешь.

– А ты – нет, не знаешь?

– Не интересовался до этой вот секунды.

– Ну, слушай. После войны дело было, после Великой Отечественной. Полицая одного бывшего поймали, немцам прислуживал, в Союзе прятался под чужими документами. Людей много загубил в Украине и Белоруссии, в расстрелах участвовал. У немцев в почёте был, с ними удрать хотел. Но тут дело ему подвернулось. С каким-то дружком из немцев, кстати. Вот сука, да? И у них предатели были, я б…

– Не отвлекайся.

– Короче, казну они фашистскую ломанули, прикинь! А там цацок всяких, деньги немецкие, украшения, старинные вещи из наших музеев… Как они это провернули, не знаю. Но немцы пробили этих двоих. Своего поймали и кончили гада, а бандеровца упустили, ноги сделал вовремя. Когда этот… ну, процесс знаменитый был…

– Нюрнбергский, – помог Полеха.

– Вот-вот! Когда судили, короче, их, дело всплыло, и уже наши заинтересовались. Энкавэдэшники по горячим следам полицая, может, и нашли бы, но время тяжёлое было, лихое. Кто-то головастый из них закинул удочку к ворам-авторитетам, сидящим на зоне: мол, поможете, амнистируем – государственного значения преступник, мол, ваших сестёр-матерей вешал, сжигал, падаль, нельзя не найти. Ну, надо, так надо. Братва тогда покладистая была, видела, что война наделала. Короче, подключились. И что ты думаешь? В Туле жил, сука. Воры его сдали, а казны немецкой не нашли…

Гарик замолчал и выразительно посмотрел на Сержа.

– Я понял. А откуда стало известно, что там в казне было?

– Немецкие архивы – раз, и сам полицай, когда прижали, список огласил.

– Как огласил?

– Он, как немец, скрупулёзный был, всё переписал, список в подполе хранил.

– А казну?

– В разных местах, на части разделил и где-то прятал…

Полеха почесал подбородок.

– Откуда у тебя вся эта информация, Гарик? Как ты можешь в таких подробностях всё знать?

– Честно?

– Между нами.

Гарик наклонился к самому уху Полехи, словно всё, что он только что поведал, – так, ерунда, ничего секретного.

– От профессора. Его папа в НКВД работал. Долго прожил, не так давно скончался, года два назад. Сыну всё рассказал, тем более сын такой! О! По теме, короче.

– Что же он, паразит этакий, сам мне всё это не выложил?

Гарик опять наклонился к Полехе и зашептал:

– Он боялся чего-то, но хотел тебе рассказать. Меня давно знает, уважает очень! Доверяет мне!

– И что?

– Он через меня решил тебе тайну свою открыть.

– Ну и ну, какие сложности. И давно?

– Вчера мы с ним на одном юбилее были, у нашего общего знакомого…

– Да-а, я смотрю, проф наш болтлив больно…

– Нет, Сергей, что ты! Он боится очень. Тебя уважает, но боится. Так и сказал мне: ты, мол, Сергею историю расскажи, чтоб осторожней был, но я тебе, мол, ничего не говорил. Ничего не знаю, ничего не слышу, я, мол, в стороне.

– Ну, ты, Гарик и удивил меня, и рассмешил одновременно. Он, как я понял, меня хочет предупредить из уважения. Так?..