Многократор - Художник Её Высочества

— Что ты тут передо мной ломаешься с гибкостью лома?! — срывая с фигляра маску, резинки только больно щелкнули по рукам. — Вот те на!

Под маской Гжимултовский собственной персоной.

— Ладно, Влчек, она наградила меня за это тысячей поцелуев и одним жареным цыпленком, а вы-то какого рыжего? Не пожрать, а полакомиться? У вас тоже синдром, как у той религиозной больной, при приближении к церкви испытывавшей навязчивое желание произнести богохульные слова? Что её чрезвычайно тяготило. Эх вы, заговорщики с чистыми попками!

— Скучно жить, если нет места шутовству. Признай?

— Пуркуа это я должен признавать? Жить вообще вредно, знаете ли. Тюхнем что ли?

Они тюхнули винца, а время, между прочим… Жить-то осталось…

— Девки готовят новое блюдо — картоху с тушенкой, вместо старого — тушенки с картохой. Влчек, может, подскажете правильную линию поведения?

— Могу предложить только вина.

— Да, я понимаю. Уроды доски возят на машинах по дороге. Им, уродам, недоступно наслажденье битвой жизни, тяжесть досок их пугает.

До финала полчаса. Абигель молчит, Париж взбесился, а у него всего по бортику. Помешайте хотя бы, а то пенка убежит.

Но интересно. Должно быть интересно художнику, если он художник. Позади изменяющихся форм лежит не подверженная изменениям действительность. Чистую реальность, дух, скрытый в материи, художники во все времена вызывали с помощью фантазии, подпинывая её, трусливую сучку, жмущуюся сосками к земле. Молились тайне тайн — сновидениям, использовали случайности, развивали сюрреалистические построения до того, что заходили порой в тупик, глаза в кучу. Абстракционисты так просто повернулись спиной к вещам. Собрали всех на дикотеку, а сами улеглись спать. Понимаешь это, фигуративный живописец Степан Бумажный? Если понимаешь — терпи короля абстракционистов Штефана французкого.

Пятнадцать минут до казни. Ударило фрикасе. Барабанная дробь раздробила глыбу мистерийного гула сначала на щебёнку угасающих разговоров, потом в песок междометий, пыль шорохов и настала абсолютная тишина.

Степан скрестил руки на груди, выставил правую ногу вперед (она же правая!) и сказал:

— Ну, что, скоро козырек прорастет от нетерпения?

— Смерть королю! — взревели, истомившиеся в ожидании, парижане.

— Зажмурь кадык, народ советский, одна нога в прошлом, другая в будущем, между ног — страшная действительность, — парировал король и плюнул в толпу. — Разорались тут, придурки, рот на распашку, язык на плечо.

Появились палач и плаха. Три минуты до казни. Глашатай поднял руку.

— Последнее желание короля и королевы!

Две минуты до казни. Стрелки часов почти слиплись по вертикали.

— У меня нет последнего желания, — слова королевы. — Очень хочется отдохнуть от всего.

— А у меня, знаете ли, есть! Раз свадьба, значит и брачная ночь пусть будет согласно регламенту.

Гогот, свист, улюлюканье не прекращались полминуты. Традиции необходимо блюсти. Вот вам, Ваше Величество, тридцать секунд и делайте это сейчас, да поторапливаясь.

— Мерси бьен, мой народище. И умоляю: не стройте вы свою геологоразведочную вышку. Эйфель был не прав. Здесь нефти нет.

Только вот говорилось: до смерти — пятнадцать секунд, палач заводит топор, а оказывается, что времени — целых шесть секунд. За эти пять секунд можно успеть сделать что угодно. За эти четыре секунды играючи можно активизировать «зов хаоса», чей смысл в освобождении страсти. Уж в чём-чём, а в сём художнику равных нет. За три оставшиеся секунды мастер успеет освободить свои страсти, смешать формы, соположить противоположности, растворить мир в сиюминутном, но, самое главное: покончить с деструкцией наличной реальности. Две секунды? Э-э, миленькие, вы просто не знакомы с отсутствием времени. Еще секунду на усилие и вот вам время «Оно», и, замершему в воздухе, топору падать последнюю секунду, полную бесконечных временных милличленений. А это уж точно — без малого, вечность.

Плацентарный мешок ложной действительности нужно разрезать изнутри и, родившись дважды, трижды, сколько надо, вернуться туда, откуда не уходил. Что есть острого вокруг? Ох ведунья! Поизящней. Не режь бритвочкой. Знала наперед, лукавая. Символом можно резать. Хороший символ острей и крепче дамасской стали. Взять, скажем, обыкновенную точку, символ Единства и Центра. Что, казалось бы, проще делания точки? Однако, какая в ней творческая сила оружия. Но не совсем удобно, уж больно маленькое оружие. Краем буддийского диска также можно резануть. И острый, и как символ солнца, раскален, что способствует. «Колесом фортуны» можно, но опять же неудобно. Край-то бритвенный, но само колесо великовато. Если только прислонить его к действительности и попробовать покачать? Не с руки, слишком хлопотно. Есть что среднее? Вообще, можно взять не круглое острое, а углом острое. Свастика, полярный символ между крестом и колесом, совмещающий в себе летучее и фиксированное, подойдёт?

Зашуршал пальцами по отросшей за день щетине, раздумывая. Подбородок захолодило. Уставился на кольцо на пальце.

«Если я здесь… Эге! Кроме меня самого оттуда что? Правильно — колечко.» Может быть, еще его нижнее белье, но оно разве символично? Трусы — символ чего? Оставим трусы в покое — займемся колечком. Гематитовая пирамидка чем ни стеклорез с алмазиком? Надо попробовать.

Оглянулся вокруг. Хорошая фотография! Палач, застывший с топором наверху, застывшие в крике пасти, пламя факелов. Снял кольцо и провел гематитом сверху вниз по вздичинной толпе. Остался буренький след.

— Так-то! Кошку сьели, хвостом подавились.

Резанул по-настоящему. Брюшина иллюзии лопнув, расползлась. Вошёл — разрез за спиной исчез. На этой стороне что должно быть: комната в квартире на Бережковской набережной, на диване Абигель. Но на ней та же вуаль. Нелогичная деталь. Тянет руки.

— Ты нашла камень, позвала и я вернулась. Теперь не расстанемся никогда!

Бредит? Приподнял вуаль. Под ней лицо Абигели, но только старушечье.

— Спокуха, прорвёмся. Мы ж сибиряки, настырные. Из варенного яйца цыплёнка высидим.

Резанул со всей силы, разваливая комнату надвое. На диване спит Абигель. В ногах её спит Жуль. Никакой вуали близко не видать. Для проверки резанул в последний раз. Шут его знает, с такими матрёшечными эффектами. Однако ничего. Уф! Не игла шьёт, — руки! Ура, что ли? Зурсть!

— Просыпайся моя, вставай солнышко. Кушать надо, разговаривать надо. Жить.

Он долго её будил. Уже и Жульен помогал, тявкал, лизал ей руки, щёки. Теперь его очередь выть и звать на помощь.

— Эй, люди, ледяные души! Ну хоть кто-нибудь может помочь в этом городе?!

Он всё будил, будил, и с этим: «шшпециалисты сраные!» поносил врачей, бранил родственников, корил друзей, проклинал судьбу, ругался всё злее, изобретательней. Ругался скверно. Еще сквернее. Неприятно слушать. Невозможно слушать!