Василий Щепетнёв - В ожидании Красной Армии

Спать пора!

Внутри, под крышей, тишина была тревожнее. В углу стоял топор, тихий и смирный. Его не тронь, и он не тронет. Очень холодное оружие.

Уголь трещал в печи, а казалось — дверь отжимают, или тать в окно лезет. Дай волю фантазии — всю ночь можно под кровать заглядывать.

Но фантазии или не фантазии, а, похоже, я опять становился кому-то нужным.

Жаль.

Так, жалея себя и весь остальной мир, я продремал ночь у угасающей печи под шуршание ветра, редкие выстрелы угля и кряхтение старого больного дома.

Птицы летели над рощей, громко и разобиженно крича всякая свое, а вместе выходило — разор! Юлиан знал эту рощу, заброшенную, беспризорную, где деревья, стоящие хоть чего-нибудь, вырублены были давно, а оставшиеся росли дико, тесно, годно лишь для птиц и мелкого зверья, но не людей. А сейчас там были люди. Он решил было пробраться к кабине, предупредить лейтенанта, кто знает, может, дети добирают землянику, а, может, и не дети, но шофер сам что-то заметил, тормознул резко, всех бросило вперед. Нельзя, нельзя останавливаться!

— Чего это? — высунулся из будки Иван рязанский.

И, отвечая, сорочьим стрекотом отозвались автоматы.

Стынь комнаты разбудила меня, стынь и боль — я уснул в низком, продавленном креслице, и спина мстила за небрежение.

Ничего, возьму бюллетень, перцовый пластырь на спину, аспирин внутрь. Когда-нибудь в другой раз.

Я вышел во двор. Светло и радостно: снегом запушило и крыльцо, и дорожку, и все вокруг. Как в операционной до первого разреза.

Дорожку к угольному навесу пересекли следы. Отпечатки четкие, учебные. Я ступил поодаль и сравнил со своими. Мог и не сравнивать — не совпадают ничуть. У меня рифленая подошва сорок второго размера, а эти не человеческие даже. Подушечки и когти выглядели очень большими и какими-то неправильными.

Уж и не знаю почему: все уроки по следопытству у меня ограничивались «Лесной газетой» Бианки. Я быстро обернулся за карандашом и бумагой и, подсев на корточки, срисовал пару следов. Получилось похоже. Затем прошел по следу. Кто-то перемахнул через штакетник, метр пятнадцать, пустяк, покружил у медпункта и ушел тем же путем. Я прыгать не стал, калитка есть. Следы вели за околицу и дальше, в поле. Вот что значит иметь хату с краю. И живности-то у меня никакой, кроме Денисова П.И., а вот сподобился, навестили. Я вспомнил ночные страхи. А приспичило бы, вышел до ветру? Хорошо, чайник выкипел.

Холод пробирал глубоко, и я дрожал — куда Филиппу. Но озноб прошел быстрее, чем загудел в печи подкормленный огонь.

А после завтрака я и сам уверил себя, что никакого холода нет.

Солнце оказалось в силе, и снежок таял быстрее, чем рубль. С первым снегом всегда так. Когда я вновь вышел наружу, белый пух оставался только в тени. Даже грязи толком не получилось, мало снега.

Начал я с визита к В.В. Филипп мог и ошибаться. Но увы, учителя на месте не оказалось. Убиравшая с утра баба Фрося на вопрос о здоровье проворчала «ташшит внизу» и нехотя пустила меня внутрь.

Топографическая карта по-прежнему была расстелена на столе. Я рассматривал ее без спешки, пристальнее, и нашел десяток синих вопросительных знаков, рассыпанных по ней. Все они были перечеркнуты, за исключением одного — у деревни Самохатки, колыбели отечественного метростроя. Этот вопросительный знак, напротив, был обведен красным кружочком. Из-под карты выглядывал другой листок — копия лабиринта. Схема местного метро, догадался я. К схеме шариковой ручкой был пририсован Г-образный ход, и написано «15 ноября». Вчерашнее число, между прочим.

Я сложил карту и план, пригодятся, и пошел по избам.

Точнее, это были «финские дома», одноликие, как детские песочные пасхи. Зато сараюшки и погреба всяк лепил по своему нраву. Впрочем, получалось тоже схоже: криво, шатко, горбато.

Филипп оказался прав, отсутствие учителя не волновало никого. Я не был уверен, что меня вообще понимали: приоткрыв дверь, с тревогой слушали через порог, а потом с облегчением дверь захлопывали. К сокровищам я и не успевал подобраться.

Да и что за сокровища? Слова, смешные при свете дня.

Когда последние пятнышки снега истаяли, я прекратил попытки основать партию спасателей. Пустой номер. Разве водки дармовой наобещать? Не поверят, докторский оклад известен.

Мотоцикл трещал громко, истерично. Я обрадовался — вернулся учитель, и с меня спросу нет. Рано радовался — это был другой мотоцикл. С коляской. Почта приехала.

Сегодня почтальонша не стучала — ломилась в дверь конторы.

Я окликнул ее. Она метнулась ко мне, как рязанская княгиня, но я был ближе и мягче земли.

— …Гонится! Гонится! — только и смогла выговорить она.

Пока я вел ее к медпункту, цепкие пальцы почтальонши промяли мое плечо до кости. Синяки жди.

Стены, занавески на окнах и валериановые капли успокоили ее. Она села на табурет.

— Кто гонится? — наконец, спросил я.

— Он… Волк… Я ехала, вижу, у развилки стоит над чем-то… терзает… я газу прибавила, а он за мной… стелется… Еле оторвалась.

— Спокойно, спокойно, — уговаривал я ее и себя. Глупый поросенок в соломенном домике. Почтальонша не волк, почтальоншу можно пустить. Выгнать потом трудно.

Я развел спирт водой и, как есть, теплым и противным, дал почтальонше. Та в три глотка выпила наркомовскую дозу, занюхала косточкой.

Несколько минут мы сидели молча.

— Я обратно не поеду, — твердо и трезво объявила после раздумья почтальонша. — Пусть за мной приезжают.

— Кто?

— Хоть кто. На машине. Охранник есть на почте, с ружьем, пусть и приезжает.

— Чудесно. Письмо ему напишем, или телеграмму отобьем?

— Чего? — лицо расслабилось, вышло из фокуса. Не какой-нибудь спирт, а медицинский. Ректификат.

— Того, уважаемая. Телефона-то в деревне нету. Как покрали провода во второй раз, так и нету, — я говорил от имени всех обиженных селян. Приезжают городские, режут провода и загоняют скупщикам краденого. А у совхоза денег на новые нет. Вас когда хватятся?

— Меня? Ах, да. У меня два отгула, не скоро.

— Давайте, я вас отвезу.

— Отвезете? Вы? — она подозрительно вглядывалась в мое лицо. Скоро начнет насчет глаз, ушей и зубов справляться.

— Сядем, и газанем. Я топор прихвачу.

— Ну, нет. Мне детей поднимать.

— Тогда одолжите мотоцикл, и я сам съезжу в район. На почту, в милицию.

— Мой мотоцикл?

— Да. Я ведь, в некотором роде, зам председателя. Почти

местная власть, — чистая правда. Зампред отделения союза переселенцев.

Она поколебалась, но доверие докторскому халату пересилило. Или ей было наплевать.

— Берите, — она протянула ключ. — Но как же… Он ведь на дороге?

— Обойдется.

Я надел куртку потеплее, захватил кошелек и топор. Несколько вечеров я точил его, и теперь брось на лезвие пушинку