Василий Щепетнёв - В ожидании Красной Армии

— Десять минут, — военный надел часы. Правильно, сквозняк, дунет — и нет часиков.

Техник начал спускаться. Подумайте. Стакан водки на ночь, и все думы. Иначе — вздрагивать на каждый скрип коммуналки, а стук в дверь — приступ медвежьей болезни. Нервы. Семен Иванович? Ах, вы об этом… Нет, с сегодняшнего дня его не будет. Отдел возглавит товарищ Гаар. И все, нет Семена Ивановича, исчез, словно и не было его никогда, не рождался, как не было и Шульца, Петренко, Скобликова — и это только из его группы. Повезло, получается, Первому, погиб, но в полете, в небе, успев увидеть Землю круглой.

— Пять минут.

Техник побежал от снаряда. Успеет. Интересно, как у Афони дела? Построил лунный снаряд, или тоже — на брюхе? Дружба фройндшафтом, а бумаги пришлось извести много. С кем иностранный специалист говорил, о чем, когда? Раз он «фон», пусть будет Афоней. Товарищи из органов веселые. Дознаются, что он двадцать лет чужую фамилию носит, смеху будет — полные штаны.

Двадцать лет, как он с буквы «Ш» на «К» перебрался. Отдал имя за похлебку. Плюс жизнь. Ведь это жизнь, верно? С ночами, когда сердце норовит выскочить из груди и убежать, и днями, набитыми тоской, беспросветностью и чечевицей. Пока можно работать — жизнь. На Марс…

— Все готово, — доложил техник.

Уйдет снаряд, последний из задела. Придется ли новый строить? Или кирка плюс тачка? Добровольцем. На фронт и дальше. Но сначала пусть снаряд поднимется, на высокую орбиту, на запад, против вращения Земли. Афоня инженер сметливый, сообразит….

Звук, тихий, почти неслышный, выдал себя неправильностью, фальшью. Не должно быть такого в деревенской ночи. Корове мыкнуть, собаке забрехать, даже треснуть выламываемой двери — естественно. Но этот звук, неуловимый, но лживый, отозвался во всех двадцати восьми, увы, зубах.

Кто его придумал?

Во тьме не видно было и окна. Тучи. Но ногами, пока теплыми, я почувствовал течение воздуха. Скользнула мимо Снегурочка.

Я не шевелился. Колун лежал на коленях тяжело, мертво.

Звук не повторялся. Или я не слышал его за стуком собственного сердца.

Крик показался белым, ослепительным — уши делились с глазами. Как не короток он был, я успел вскочить, взять наизготовку топор и вспотеть морозным потом.

На смену крику пришло негромкое рычание и влажный, скользкий хруст. Все за окном, снаружи. Я прижался к стене.

Приходите, гости дорогие.

Несколько щелчков, негромких, я потом сосчитал — шесть. Стена за моими лопатками отозвалась четырежды. Две пули попали не в стену.

Низкий нутряной вой, тяжелый бег, новые щелчки и новый крик, короткий, тонущий.

Слишком много для меня. Топор вдруг стал неудержным, я опустил его и положил на пол.

Возня за окном стихла.

Еще немного, и я стану ни на что не годным. Абсолютно.

Механически, не думая, я зажег лампу, покидал угольки в едва мерцавшую топку. Пусть будет тепло и светло.

Хотя бы мне.

В дверь постучали — деликатно, вежливо. Я не успел и понадеяться, что соседи заслышали шум и пришли справиться, не нужна ли подмога. Глупая мысль. Деревенские так не стучат.

Я распахнул дверь.

— Спрашивать надо, кто там, — визитер сощурился на лампу, которую я держал перед собой.

— И так видно, — я посторонился, пропуская его. Охотник, гроза хищников.

Оконная занавеска обрюхатела, раздулась.

— Еще не ложились? — охотник откровенно разглядывал меня. А я его.

— Лег. Сплю. Вижу сны.

— Ага, ага… Что сниться?

— Не досмотрел, — я обмахнул табурет. — Присаживайтесь.

— Некогда, честное слово. Сон, он ведь штука непростая, в любой момент оборваться может, — но сел.

— Как охота?

Охотника передернуло.

— У меня не охота. Промысел. Поганый, — он отвел занавеску. В оконном стекле круглая, с блюдце, дыра. Давно пора вторую раму вставлять. И с углем экономить. — В газете сообщили бы — шаровая молния.

Я присмотрелся.

— Края неоплавленные.

— Загадка природы. Молнии, они такие, на них многое списать можно. Непознанная стихия. Или плавиковой кислотой обмазать, всего делов.

— Стихия, да. Непознанная.

— Совершенно верно. И опасная. Вы находку свою куда прибрали?

— В кладовочку.

— Тогда я ее реквизирую, с вашего позволения. В пользу государства Российского.

— Расписочку напишите?

— Уже написана. Не мной, другими. Хотите убедиться? — он прошел в сени. — Лампу оставьте.

Оставил. И топор оставил. Адреналин, бессонница или еще что, но чувствовал я себя хорошо темперированным клавиром.

Раскрой и играй.

Охотник включил фонарь. Луч широкий, но тусклый. Лунный луч.

Под окном лежал человек — скрючась, прикрыв руками голову. Я перевернул тело на спину, рука ударила землю. Съемщик трассы, геодезист из зеленого фургона. В глубине распоротого живота что-то дулось и блестело.

— Дальше, — позвал охотник.

Второе тело — у забора. Тоже землемер. Тоже располосован. Приехал барин. Рядом — автомат, с широким, в бутылку, стволом.

— Дальше, дальше, — звал охотник.

Дальше, немного в стороне, лежал Вадим Валентинович.

Учитель. Два пятна на спине, небольшие, аккуратные. Входные отверстия. Без выходных. Но руки и лицо в свежей крови. Совсем свежей. Парной.

— Это он… их?

— Да. И они его, — охотник не отводил луч фонаря.

Я прикоснулся к шее Вадима. Пульс торопливый, умаляющийся.

— Он еще жив.

— Жив? — без радости переспросил охотник. — Тогда отойдите. Не обижайтесь, но вы ему не поможете.

— А вы?

— Вряд ли он будет благодарен за это, — охотник достал из кармана коробочку. — Медпомощь, чистка, — коротко сказал в нее и, мне:

— Идемте в дом. Сейчас здесь приберут.

— Мне не нравится слово — приберут. Так говорят о мусоре.

— Да? — мы опять были на кухне. — Черствею. Ладно. Раненому окажут медицинскую помощь на самом высоком уровне. Удовлетворены? — охотник бодрился, но чувствовалось — он задет. — Позвольте находочку вашу.

Я принес из кладовки ведро.

— Вот он какой, — охотник поднял крышку.

— Кто — он?

— Феникс, — охотник прикрыл ведро, вынес в сени. — Излучение грошовое, но капля камень точит.

— Феникс?

— Так его называют. Не спрашивайте, не знаю, что это. Или кто. Просто, когда он вылупится — если он действительно вылупится — грохнет ого-го! На пару мегатонн. Где-то и грелка для него должно быть.

— Какая?

— Йод–сто тридцать один, железо–пятьдесят пять, что-нибудь порадиоактивней.

Я до отказа отодвинул вьюшку, распахнул поддувало. Не помогло, голова оставалась угарной. Есть может, а думать — ни-ни.

— Не переживайте, Петр Иванович, никто не знает, что это такое. Честное слово. Просто есть предположение, будто именно феникс вылупился в тысяча девятьсот восьмом году в тайге Подкаменной Тунгусски. Один… Один ученый вельможа, решил построить там инкубатор. Предполагал, что птичка не из мирных.