Уолтер Миллер - Песнь для Лейбовица. Часть 1

«И как ты оцениваешь свое мерзкое тщеславие?»

«Мое мерзкое тщеславие делает меня похожим на кота из басни, который решил заняться орнитологией, господин аббат».

Действительно, разве страстное желание Френсиса принять монашеские обеты не напоминало историю о знаменитом коте? Тот решил посвятить себя орнитологии, дабы возвысить собственную орнитофагию — отныне он станет вкушать Passer domestiens, (воробей домашний), а не каких-то вульгарных «воробушков». Если природа создала кота птицеедом, то Френсиса его собственное естество неудержимо влекло к знаниям. В ту пору школы были только в монастырях, поэтому он и надел рясу послушника. Зачем же теперь воображать, будто посвятить свою жизнь Ордену ему повелели Природа и сам Господь?

И чем бы еще он мог заниматься? На родину, в Юту, Френсису пути не было. Еще ребенком его продали шаману, который воспитал бы из него своего слугу и ученика. Но мальчик сбежал, и теперь на родине его ждал бы суровый суд собственного племени. Он осмелился похитить собственность, принадлежавшую шаману, — то есть самого себя. Вообще-то в племени Юта воровство почиталось делом благородным, но украсть у колдуна, а потом еще и попасться — хуже преступления быть не могло. Да и не захотел бы теперь, после монастырской школы, Френсис возвращаться к убогой жизни невежественного пастушеского племени.

Куда же тогда податься? Континент был малонаселенным. Френсис вспомнил карту, висевшую на стене в библиотеке: редкие закрашенные пятна, где располагались области, пусть не цивилизации, но хотя бы относительного порядка, где существовало хоть какое-то подобие законности, а не просто дикарство и дикость. На прочем пространстве разрозненными кланами жили люди лесов и равнин — не столько даже дикарские племена, сколько просто маленькие общины охотников, собирателей, примитивных земледельцев. Уровень рождаемости был столь низок (если не считать мутантов и выродков), что численность населения едва-едва сохранялась от поколения к поколению. За исключением обитателей нескольких приморских областей, жители континента занимались исключительно охотой, земледелием, войной или колдовством. Других «профессий» не существовало, а последняя считалась, самой перспективной для юноши, желающего чего-то добиться в жизни.

Учеба в монастыре не дала Френсису никаких навыков и знаний, которые могли бы пригодиться в темном, невежественном, тяжко живущем мире, где не ведали грамоты. Зачем общине был нужен грамотный юнец, не умевший пахать или воевать, или охотиться, или искусно воровать, или находить воду и залежи металла? Даже в немногочисленных княжествах, где существовало нечто вроде государственного устройства, грамотность Френсиса была бы никому не нужна, кроме церкви. Бароны иногда нанимали на службу писцов, но это случалось крайне редко, и вакансии, как правило, занимали монахи или специально обученные в монастырях миряне.

Более всего писцы и секретари были потребны самой Церкви, негустая иерархическая сеть которой охватывала весь континент. Подчас она достигала и заморских берегов, но тамошние епархии, по сути дела, были совершенно независимы от Нового Рима, хоть номинально и признавали власть Святого Престола. Объяснялось это не схизмой, а просто безбрежностью океана, пересекать который удавалось нечасто. Для поддержания порядка по всей этой обширной сети нужна была система связи. Так Церковь — ненамеренно и даже случайно — стала единственным передатчиком новостей и сведений из одного края земли в другой. Если на северо-востоке континента начиналась эпидемия чумы, то со временем об этом узнавал и юго-запад из рассказов посланцев Нового Рима.

А если где-нибудь на северо-западе дикие племена угрожали нашествием какому-нибудь христианскому княжеству, со всех амвонов юга и востока зачитывалось папское послание, предостерегавшее об опасности и обещавшее апостольское благословение людям любого сословия, «искусным в обращении с оружием, кои имеют средства пуститься в дальний путь и благочестиво решатся прийти на помощь возлюбленному сыну Нашему такому-то, законному правителю той земли, и служить ему верой и правдой столько времени, сколько понадобится для защиты христиан от языческой орды, варварское жестокосердие которой общеизвестно, ибо она, к величайшему прискорбию Нашему, замучила, убила и пожрала живьем тех пастырей Божьих, коих Мы направили к ним со Словом, дабы дикари вступили агнцами в Божье стадо, пастырем которого на Земле являемся Мы. И хоть Мы не оставили надежды и молений об обращении сих детей тьмы в светлую Веру Христову и мирное присоединение их к державе Нашей (ибо не следует изгонять пришельцев из сей пустой и обширной земли, а, напротив, всячески приветствовать приходящих к нам с миром, пусть бы даже не принадлежали они к видимой Церкви и Божественному ее Основателю, а лишь бы в сердцах их был записан Закон Природы, духовно роднящий с Христом любого из людей, хоть бы и не слышавших Его имени), все же уместно и разумно будет, если Христианство, не оставляя молений о мире и обращении язычников, выступит на защиту северо-западного края, где скапливается орда и участились набеги дикарей. А посему на каждого из вас, возлюбленные дети Наши, кто возьмет оружие и отправится на северо-запад, дабы присоединиться к тем, кто готовится оборонять свои земли, дома и церкви, простираем Мы в знак особой милости Апостольское Наше Благословение».

Френсис подумал, не отправиться ли ему на северо-запад, если не удастся найти свое призвание у альбертианцев. Он был довольно крепок и неплохо владел мечом и луком, да вот только статью не вышел, а язычники, говорят, ростом по девять футов каждый. Может, и врут, конечно. А что, если нет?

Впрочем, кроме гибели на поле брани, ничего больше в голову не приходило зачем Френсису жизнь, если он не сможет посвятить ее Ордену?

Нет, он не разуверился в своем призвании, лишь слегка заколебался. В том повинны суровый настоятель, отхлеставший его указкой да еще мысль о птицеведе, которого природа сотворила птицеедом. От мысли этой послушник пришел в такое расстройство, что не смог устоять перед искушением. В Вербное Воскресенье, когда до окончания поста оставалось всего шесть дней, приор Чероки услышал от Френсиса, — точнее, от высохших, обожженных солнцем останков оного, в которых каким-то чудом еще теплилась жизнь, — самую короткую за все время исповедь, несколько хриплых всхлипов:

— Благословите, отче… Я ящерицу съел…

Приор, имевший многолетний опыт исповедования отшельников, привык ко всякому и, не моргнув глазом, деловито спросил:

— Во-первых, было ли это в день полного воздержания от пищи? И, во-вторых, зажаренной ты ее съел или сырой?