Уолтер Миллер - Песнь для Лейбовица. Часть 1

— Это невозможно! Вы правильно сделали, отправив его назад, прежде чем он еще что-нибудь раскопал. Но даже не это самое худшее. Хуже всего тот старик, о котором он болтает. Это переходит все границы! Я не знаю ничего более вредного для нашего дела, чем обрушившаяся лавина невероятных «чудес». Какие-то реальные события — пожалуйста! Для того чтобы произошла канонизация, должно быть доказано, что Блаженный сотворил некие чудеса. Но надо же знать меру! Посмотрите, Блаженный Чанг причислен к лику блаженных два века назад, а до сих пор не канонизирован. А почему? Да потому, что его орден слишком хотел этого, вот почему. Каждый раз, когда кто-то вылечивался от насморка, — это была чудодейственная помощь Блаженного. Видения в подвале, воскресение мертвых на колокольне — все это больше смахивало на истории о привидениях, чем на чудодейственные события. Может быть, два-три из них действительно произошли. Но как узнать, когда так много чепухи?

Отец Чероки поднял глаза. Костяшки его пальцев, опирающихся на край стола, побелели, лицо напряглось. Казалось, он не слушал.

— Простите, что вы сказали, господин настоятель?

— Что-что. А то, что то же самое может произойти здесь, — сказал аббат и продолжал шлепать туда-сюда по комнате. — В прошлом году — брат Нойон со своей веревкой палача. Ха! А за год до того — чудодейственное выздоровление брата Смирнова от подагры. Как? Возможно, после прикосновения к реликвиям нашего Блаженного Лейбовица, как утверждали молодые олухи. А сейчас этот Френсис. Он встречает паломника, одетого — во что бы вы думали? — в юбку из той самой мешковины, которую нацепили на голову Блаженному Лейбовицу, прежде чем повесить. А что у старика было вместо пояса? Веревка. Какая веревка? Ну конечно, та самая…

Настоятель замолк на полуслове, поглядев на Чероки.

— По вашему недоуменному взгляду я понимаю, что об этом вы еще не слышали. Нет? Ах да, вы не можете говорить. Нет-нет, Френсис этого не говорил. Вот что он сказал, — аббат Аркос постарался своим обычно грубым голосом изобразить фальцет. — Вот что он сказал: «Я встретил щуплого старика, и я думал, что это паломник, направляющийся в монастырь, потому что он шел той дорогой. И он был одет в старую мешковину, перевязанную обрывком веревки. И он сделал отметину на камне, отметина выглядит вот так».

Аркос достал из кармана своей меховой рясы клочок пергамента и поднес его к лицу. И хотя у настоятеля не очень получалось, он продолжал передразнивать брата Френсиса:

— «Ума не приложу, что это значит. А вы знаете?»

Чероки пристально посмотрел на непонятные буквы и отрицательно покачал головой.

— Я не спрашиваю вас, — рявкнул настоятель уже своим обычным голосом. Это спросил Френсис. Тогда я не знал.

— А теперь?

— А теперь знаю. Мне сказали. Это буква ламедх, а это — садхе. Древнееврейский.

— Садхе ламедх?

— Нет. Справа налево. Ламедх садхе. Произносятся, как звуки «л» и «ц». Если бы была огласовка, то можно прочитать, как «луц», «лоц», «лец», «ляц», «лиц» — что-то вроде этого. Если бы между двумя буквами были другие, то все могло бы звучать, как л-л-л… ну, догадайтесь!

— Лейбо… Не может быть!

— Может! Брат Френсис не додумался до этого. Постарался кто-то другой. Брат Френсис не придал значения ни мешковине, ни веревке висельника; сообразил кто-то из его дружков. Итак, что происходит? К ночи весь монастырь будет гудеть о том, что Френсис встретил самого Блаженного и тот сопроводил нашего дурачка туда, где валялась вся эта дребедень, и сказал: «Вот твое призвание».

Чероки озадаченно нахмурился.

— Брат Френсис так сказал?

— Нет!!! — заревел Аркос. — Вы что, оглохли? Френсис такого не говорил. Пусть бы только попробовал, я бы негодяя… Но он рассказывает об этом с невероятным простодушием, я бы даже сказал — с тупостью, а выводы делают другие. Я с ним еще не беседовал; послал ректора Меморабилии расспросить его.

— Мне кажется, будет лучше, если я сам поговорю с братом Френсисом, пробормотал Чероки.

— Да уж! Когда вы вошли сюда, я, по правде говоря, собирался вас живьем зажарить. За то, что вы отослали мальчишку сюда, я имею в виду. Разреши вы ему остаться в пустыне, не заварилась бы вся эта каша. Но, с другой стороны, останься он там, невозможно себе представить, что бы еще откопал этот парень в подвале. Так что вы все же правильно сделали, прислав его обратно.

Чероки, отправивший Френсиса в монастырь совершенно по другим соображениям, предпочел промолчать.

— Поговорите с ним, — проворчал настоятель, — и пришлите потом ко мне.

В понедельник, ярким солнечным утром, брат Френсис робко постучался в кабинет настоятеля. Послушник славно выспался на жесткой соломенной подстилке в старой, привычной келье, да плюс к тому съел менее привычный завтрак. Невозможно было восстановить истощенную плоть и освежить одуревшие от солнца мозги, но эти весьма относительные роскошества, по крайней мере, достаточно прояснили его голову, чтобы Френсис сообразил: у него есть основание бояться. Он так тихо постучал, что на его стук в дверь ответа не последовало. Френсис и сам-то своего стука не услышал. Подождав несколько минут, он собрал остатки мужества и постучал снова.

— Господин настоятель вызывал меня? — прошептал послушник.

Настоятель Аркос поджал губы и медленно наклонил голову.

— М-м-да, господин настоятель посылал за тобой. Войди и закрой дверь.

Брат Френсис затворил дверь и весь дрожа встал в середине комнаты. Настоятель вертел в руках те штучки с проволочками из старого ящика для инструментов.

— Или уместнее было бы, — сказал аббат Аркос, — чтобы ты посылал за преподобным отцом настоятелем? Ты ведь у нас теперь такой знаменитый — еще бы, само провидение избрало тебя, а? — Он ласково улыбнулся.

— А? — вопросительно хихикнул Френсис. — О нет, мой господин.

— Ну-ну, не спорь. За одну ночь ты достиг вершины славы. Провидение посчитало тебя достойным обнаружить этот… — настоятель широко обвел рукой реликвии, лежавшие на столе. — Это барахло; если я не ошибаюсь, прежний владелец называл это именно так?

Послушник только беспомощно пыхтел и силился изобразить улыбку.

— Тебе семнадцать лет, и ты, очевидно, идиот, так?

— Истинная правда, господин настоятель.

— Какое можешь ты представить оправдание тому, что вообразил, будто призван служить религии?

— Никакого, мой господин.

— Ах так! Значит, ты не чувствуешь призвания служить Ордену?

— О… Я чувствую… — задохнулся послушник.

— Но у тебя есть оправдание?

— Нет.

— Ты, маленький кретин, я хочу от тебя объяснений. Так как объяснений нет, я считаю, что с этого момента ты должен отрицать и свою встречу в пустыне с кем бы то ни было, и находку этого… этого старого ящика с барахлом, и все остальное, что я слышал от других монахов. Это всего лишь больное воображение!