Кир Булычёв - «Если», 1998 № 04

— Куда теперь? — шепотом спросил я, и если бы из тьмы кто-то неведомый вдруг ответил, я бы не удивился.

Морозов между тем разглядывал каменные плиты, на которых мы стояли. Он переводил луч фонаря с одной на другую, словно искал какие-то знаки. Я решил, что мы вот так еще немного походим здесь, а потом вернемся назад — дело сделано! Бокур сидел на последней ступеньке и наблюдал, как Морозов кругами ходит у ближней колонны, возвращается, простукивает плиты, словно надеется обнаружить очередной проход. Вот будет потеха, подумал я, если найдется еще одна такая лестница вниз! И тут Морозов, высматривающий плиты под лестницей, резко выпрямился, чуть не ударившись головой о нависающие ступени, и поднял палец. Я замер.

Несколько секунд мы так стояли, не дыша, и вскоре я понял, что шум в ушах, который мне досаждал все время, что мы провели в этом зале, вовсе не из-за крови, прилившей к голове от большого волнения. И я услышал тихий мерно пульсирующий шорох, словно где-то далеко океан лижет берег.

Морозов медленно вращал головой, пытаясь определить источник шума. К нам подошел Бокур, я с надеждой посмотрел на его большие оттопыренные уши.

— Там, — тихо сказал Бокур и указал куда-то во тьму.

Из большой сумки появились палочки химических маяков. Морозов сдавил одну из них, встряхнул, и когда она засветила ровным зеленым светом, положил на ступеньку повыше. Я понял его замысел, мы будем оставлять за собой цепочку маячков, чтобы не потерять лестницу. Дюжины должно хватить!

Но хватило и одного! Не успели мы сделать трех десятков шагов, как луч фонаря уперся в стену. А в камень был врезан большой круглый люк, из приоткрытой щели которого и доносился мерный шорох.

По длинной большой трубе мы могли идти во весь рост, но ее стены словно были измазаны какой-то странной слизью, которую невозможно соскрести даже на маленьком участке. Если с силой провести по ней пальцем, он соскальзывал, если слабо — наоборот, слегка прилипал. Морозов сказал, что это специальный консервант из стасис-поля, наподобие того, который не пускает в Хоровод посторонних. Только здесь это поле вроде как сгущенное. И еще он сказал, что вот уже две сотни лет ученые многих миров бьются над восстановлением стасис-технологий, да только напрасно.

Морозов шел вперед, и свет фонаря, многократно отраженный зеркальной пленкой, освещал путь. Шорох становился все громче. Вскоре я заметил темный кружок, а когда мы подошли ближе, то увидели, что это конец трубы. Она привела нас в другое помещение. И когда мы вошли в него, я понял, что дальше идти некуда.

Зеркальная пленка покрывала все, что находилось в небольшом полусферическом зале. В центре возвышалась конструкция, чем-то неуловимо напоминающая Паука из моих детских кошмаров. Это был сплюснутый сверху шар, от которого в разные стороны отходили четыре короткие трубы-отростка. Их концы были ровно обрезаны наискось, на зеркальных срезах светились зеленые квадратики. Вдоль стен под вездесущей пленкой угадывались контуры непонятных устройств, а над «пауком» дрожало какое-то марево. Морозов выключил фонарь, но темно не стало. Зеркальная пленка светилась изнутри неярким светом.

— Вот мы и пришли, — сказал Морозов, опустил сумку на блестящий пол и уселся на нее.

Не знаю, сколько времени мы провели здесь, молча прислушиваясь к шороху, идущему от стен. Хорошо, что Морозов по пути скормил нам транквилизаторы — порой зеркальный блеск пленки словно начинал мерцать у меня в голове, в шорохе угадывалась знакомая мелодия, хотелось сделать что-то странное, например, подойти к отросткам и приложить руку к зеленым квадратикам. Впрочем, стоило тряхнуть головой, как вся эта дурь мигом слетала.

Чем дольше я вглядывался в марево над «пауком», тем четче проявлялась картинка, мерцающая в воздухе. Какие-то разноцветные шарики медленно кружились, сливались, словно капли, растягивались в колбаски, из них вылезали длинные нити, тянулись к другим каплям, очертания дрожали, расплывались… Игра цветных шаров завораживала; я не понимал, что это все означает, кем и для чего создано устройство в толще горы, но порой кольца, в которые сливались шары, мне что-то напоминали…

Наконец Морозов поднялся и вывалил из сумки все, что в ней было. Там хватало добра, но мне сразу бросились в глаза детали, из которых он составлял свой боевой «инвентарь». Вот и сейчас, не сводя глаз с «паука», он медленно соединял одно с другим, а когда дезинтегратор был собран, аккуратно опустил его к ногам и посмотрел на нас.

— Я попробую разнести это дьявольское лоно, — тихо сказал он. — Меня не волнует, чьи предки забыли здесь биореактор, который за сотни лет пошел вразнос. Я не знаю, почему на противоположной стороне планеты все это варево, словно в кривом зеркале, так чудовищно разбухает и воспроизводит нуклеиновую сборку. Четыре расы — надо же, как удачно сложилось… Может, ядро планеты срабатывает как линза, а эта дрянь и пытается из подручных средств что-то слепить… Впрочем, мне плевать на все эти ДНК, РНК и иже с ними! Но если я смогу уничтожить то, что внизу, — все, что наверху, само развалится.

Бокур забил ладонями по полу, он был в восторге.

— Не зря я говорил, что здесь средоточие обмана! — задыхаясь от смеха, еле выдавил он. — Теперь всем шаманам крышка! А я, — он горделиво ударил себя кулаком в грудь, — а я буду провозвестником нового обмана!

Морозов даже не посмотрел на него. Он поднял дезинтегратор и направил его на «паука». Ничего не произошло! Морозов подобрал с пола флягу, подбросил ее вверх, повел стволом — и она исчезла, рассыпалась тончайшей дымкой и водяной пылью.

— Не вышло, — спокойно сказал Бокур. — Вот завершающий обман, венец обманов. Утешься, друг! Увы, возлюбленная твоя за недоступным порогом — это горе! Но ведь она не перешагнула порог смерти, обманув ее, — и это радость! Я чувствую, что здесь, внизу, медленно создается образ новой жизни, которой суждено воплотиться там, наверху. Будет ли это божественное дитя или адское создание — даже наши далекие потомки не узнают, мне кажется, что к тому времени людское племя покинет этот мир. И лишь твоя великая любовь…

Бокур увидел глаза Морозова и осекся.

— О какой любви ты говоришь, мудрый Бокур? — спросил он шепотом, но лучше бы кричал, так страшен был шепот. — Разве я говорил о любви? Я лишь искал ту, что когда-то была моей возлюбленной, была, понимаешь ты, а не есть! Она предала меня единожды, бросив меня в трудную минуту, она предала меня дважды, вытравив плод, что должен был стать моим сыном. Не будем говорить о любви, поговорим о воздаянии!

Бокур рухнул на колени перед Морозовым и воздел руки.

— О, великий! — вскричал он. — Твой обман превыше божественного! Всего я мог ожидать, но такой поворот… Пусть отныне меня зовут глупцом из глупцов!