Наталия Лазарева - Листьев медь (сборник)

– Звони! Звони, приятель, ведь там – хрен знает что… Система в развале, план всмятку! Звони, мать твою!

– Пропуск ваш… Пропуск ваш заблокирован, Леонид Михайлович.

– Хана! – проговорил подошедший к проходной Пень.

– Двигайтесь же скорее, сотрудники! – возник сзади истошный женский визг. – Звонок через три минуты, а вы там чикаетесь!

Женский визг стоял от Анпилогова за 6 человек: Пень, Демура, Ульяна, Синицын, Майка Городочница, Гера Фельдштейн. У всех пропуска оказались заблокированными.

Пришлось отойти и переждать паническую толпу. Ввинтился и разросся до рева звонок. Мгновенное столпотворение, пробка, затор – и проходная опустела.

Анпилогов и его сотрудники остались в пустом помещении проходной, где еще стояли штабели светлых кирпичей для запланированного ремонта, и выблескивали из крафтовой упаковки толстые стекла.

– Звонок – а ты тут стоишь – и никуда не двинься, – выдавил Демура, и все поняли, о чем он говорит и насколько это непросто для каждого.

Время, когда звучит эта разрастающаяся сирена, скромно обозванная звонком, давно стало для них рвущем внутренности кличем, стремлением – успеть, не отстать, пронестись по территории ка-бе, пройти все посты охраны и, еле дыша, застыть за своим столом.

– А у меня там тапочки в ящике… – потерянно сказал Анпилогов.

– Фолкнер… в столе остался. А ведь в среду просили вернуть, – проговорила Ульяна.

– Лак! Бронзовка… – всхлипнула Алла.

Фельдштейн повел головой на низкой шее и, как всегда, боком шагнул к внутреннему телефону. Поговорил – и быстро вернулся к своим.

– Отдел закрыли, – сказал он просто. – Говорят – пора вам новую работу искать.

– За забор! За забор! – вдруг ернически заорал Анпилогов. – Все – за забор!

В первую минуту после сиренной паники он почувствовал облечение, прям-таки ощущение полета, словно оторвал шасси от поля. Он решил больше не выяснять, что и как (внутренне он прекрасно понимал это и так), и увел свою команду через разросшийся парк, через пятачок стариков-танцоров, через массивные литые ворота– к полной троллейбусами улице, бытовой бедной жизни пятиэтажек и криминальному, корсарскому, почти рецидивистскому промыслу. Ведь сколько раз ему намекали, что при нынешнем безрыбье его отдел с его затратной техникой, сложными технологиями – никому особо не нужен. А он еще и выбивал для своих специалистов зарплаты повыше, требовал продовольственных заказов и раз год – путевку в санаторий.

Так крыша? Крыша – это Горчишный дом. День позднего лета, с уже усталой грязноватой зеленью, покусанной жучком и полусвернутой над жилищами мглистых, паутинных личинок, насупился тучами, которые дают духоту, нарушаемую лишь сквозняками возле проточных переулков. Но тучи вдруг прорвало, и пошел крупный дождь, сильно охладившийся в высотном рефрижераторе.

Сотрудники шли за Анпилоговым, словно гусята за гусыней. Он спиной чувствовал их ошалелые от неожиданной свободы, но уже взрывающиеся голодным перепугом взгляды.

Леонид Михайлович думал сразу и о беспомощном майкином паралитке-отце, и о кропотливой демуриной Серафиме, которая снова пойдет нянькой в детсад, и о том, что Пень сызнова траванется денатуратом, а Синицына призовут за новый, куда более высокий и с пропущенным поверху током высокого напряжения, забор. И что Уля, в конце концов, просто покинет государство.

Он все это осознал спиной, своим крепким позвоночником.

Бывший начальник отдела имитации повернулся и резко скомандовал:

– Синицын – поможете мне подготовить документы для образования юридического лица. Гера… ты пойдешь к коменданту Горчишного дома. Поставишь ему там… У меня под кроватью еще в канистре осталось…

– Поставлю, Леник, – сердечно обрадовался Фельдштейн.

– Ульяна… Вы зайдете на кафедру и предложите трем-четырем отличникам, которым отдел выплачивал стипендии, стать нашими стажерами.

– Отправляемся, в плаванье, Леник? – спросила Майка Городошница, интимно взяв его под руку.

– Да, – горловым, вкусно заглатывающим буквы голосом ответил Анпилогов – но в очень-очень автономное.

И еще вдруг вспомнил второе – то, что иной раз всплывало. Он снова был маленьким, играл с пацаненком на бедной деревенской помойке и видел перед собой его шелушащиеся щеки, и сопливый нос и слышал его слова: «А вот, может, этой ерунды где-то и вовсе нет, а здесь у нас – навалом! И ты скажи – почем там ее можно будет продать?»

Откуда, что занесло в его головенку эту фразу – «где-то нет, а у нас – навалом!». Это сидело во множестве поколений до пацаненка, и навеки засело в Ленике.

Леник слез с электрички, спустился по лесенке с платформы, быстрым шагам прошел к руслу дачной улицы, втекающей в большую поляну перед платформой, и тогда получил, наконец, свой заслуженный дух – горячая сонная сосновая смола, шорох белого песка, острова колкой травы. Анпилогов вступил в дачную улицу, словно в отвоеванную страну, и провел неблизкий путь среди горделивых двухэтажных, украшенных верандами, резными светелками и башнями домов заслуженных деятелей, к снятой им накануне даче. Ему предстояло в первый раз в жизни переночевать в этом заповедном месте, полным сейчас перепуганных переменами владельцев, привыкших к спокойной, размеренной, в меру обеспеченной жизни.

Леник достал ключ, открыл калитку, прошел по боковой дорожке между кустов малины, уперся в стену из потемневшего соснового бруса, зацепил раму окна, приоткрыл его, подтянулся, перекинулся на подоконник и спрыгнул в комнату.

Веруня, свернувшись калачиком, устроилась с книжкой на кровати, стоймя прислонив подушку к никелированным прутьям спинки. Анпилогов стянул жаркий пиджак, скинул ботинки и заполз в это пахучее нутро полуденного покоя, постепенно, всем телом, почему-то сомкнув руки за спиной, разрушая его, внедряясь, веселясь, скрипя колчужной сеткой.

Веруня уже слегка загорела, и очень жаловалась на хозяйку, академическую даму, вдову, «которая и не работала никогда, а все имела».

Здесь на Веруне был цветной измятый халат без рукавов, но сшитый из такой же мягкой ткани, что и белые халаты работниц архивов, и постоянно расстегивающийся на груди.

– Мне хозяйка говорит – а что вы не уезжаете, все же уезжают? Я отвечаю, что у меня же работа, а она – да у всех работа рухнула… И ведь верно, у нас всех сокращают.

– Ну, это все пока… – Анпилогов со счастьем в пересохшем горле отхлебывал чай, согретый на стоящей тут же в комнате плитке. Веруня купила в магазине на станции розовые конфеты-подушечки, начиненные кислым переваренным джемом, и Анпилогов с тем же счастьем, но уже в языке и небе, сосал начиненные подушечки.