Владимир Медведев - «Если», 2000 № 01

— Нехорошо, княже, — твердо вымолвил он, остановившись у пня и держа правую руку на нагрудном складном кресте-энкалпионе. Душу свою губишь, волхованиям поганским предаваясь в святую ночь.

Волколак зарычал, низко опустив морду, глаза его зажглись угольями, шерсть на загривке встала дыбом.

— А ежели до наступления сей святой полночи не сможешь человечий облик принять, то и останешься зверем вековать.

Волколак оскалил клыки и яростно хлестнул себя хвостом по боку.

— И что тогда с Полоцком стольным будет, что станется с людишками, коих ты защитить не сможешь от усобиц.

Рычание волколака перешло в хрип, чувствовалось, что огромных усилий стоит ему удержаться и не вцепиться брату Евстохию в глотку.

— Однако же, — гнул свое монах, — терпелив Господь наш и нет меры всепрощению Его. И ты, князь, милости Его сподобиться можешь, невзирая даже на бесовские свои игрища, ежели, конечно, не поскупишься на дары щедрые и обильные; коли поможешь выполнить обет о возведении храма, коий дал я много лет тому в честь чудесного спасения. Ты, князь, только голову наклони или очи прикрой, ежели согласен, а уж ножик-то у меня найдется, чтобы в пенек воткнуть…

Волколак, каждая мышца которого была так напряжена, что, казалось, вот-вот лопнет, взревел, глядя на монаха безумными глазами, и обмяк. Волколак закрыл глаза и опустил морду вниз до самого снега.

Монах, не мешкая, извлек из своей простой сумы нож с деревянной рукоятью, воткнул в пень и отошел в сторонку.

Волколак прыгнул без разбега, кувыркнулся над ножом и в воздухе превратился в человека, чьи босые ступни впечатались в сугроб у пня.

— Это не мой нож! — таковы были первые слова Всеслава. Голос его звучал хрипло. Он запустил руку в полость под пнем, но извлек оттуда лишь простое полотенце. Князь выпрямился, держа его обеими руками и разглядывая, будто глазам своим не мог поверить.

— Где мое одеяние?! — взревел он. — Говори, чернец, а не то, знаешь — У меня терпения не столько, сколько у твоего Бога.

— Не ведаю, княже, — спокойно ответил монах. — У меня нет ни одежд твоих, ни ножа. Да как он выглядел, нож тот?

— Варяжской работы клинок, а на рукояти серебряная голова рыси с изумрудами вместо глаз…

На лице брата Евстохия отразилось движение мысли.

— Припоминаю… — молвил он раздумчиво. — Видел я такой нож у одного доброго человека. Может, и добро твое у него же. Коли поспеешь, князь, так найдешь этого человека в корчме Павилы…

Князь к этому времени препоясал чресла полотенцем и стоял, обхватив плечи руками и переминаясь босыми ступнями по снегу. Мороз давал себя знать.

— У Павилы, говоришь?! — выкрикнул Всеслав. — Ладно же…

Он бросился прочь с поляны.

— Князь! — крикнул ему вслед монах. — А как насчет пожертвования?

— Завтра, — отозвался Чародей, оборачиваясь на бегу, — после службы приходи в детинец, потолкуем…

И изо всей силы рванул прочь, спеша поскорее добраться до корчмы Павилы.

Брат Евстохий возвращался в родную обитель, и на душе его было светло и покойно. Он предвкушал предстоящую службу и праздничную трапезу с братией и отцом настоятелем, который по такому случаю расщедрится и позволит братии пригубить толику хмельного меда. И с выполнением обета, кажется, все ладно сложилось. Однако более всего монаха грела мысль о том, что сделает князь, никогда не отличавшийся кротостью нрава, с человеком, который в рождественский мороз заставил его бежать несколько верст по глубокому снегу босым и почти голым. Брат Евстохий, а в миру сирота Тапейка, поспешал в обитель, и глаза его светились радостью — и левый, голубой, и правый, зеленый.□

Заголовок статьи навеяло название первого и пока единственного альбома английского художника, о котором пойдет речь.

Альбом в оригинале назывался «Dreamlands» (1990), что можно перевести и как «Страна снов», и как «Земля снов». А художника зовут Марк Харрисон.

Он не входит в плеяду знаменитостей, лауреатов, модных и самых высокооплачиваемых художников — короче, знаковых фигур фантастической тусовки. Даже в двух самых фундаментальных на сегодняшний день «жанровых» энциклопедиях — научной фантастики и фэнтези — о нем не сказано ни слова.

На мой взгляд, это несправедливо. Харрисону скоро исполнится пятьдесят, за его плечами сотни работ, среди которых попадаются просто блестящие, и притом он по сей день остается «малоизвестным художником эпохи Уэлана». Ну, приблизительно так же, как какие-нибудь «мирискусники» — Сомов, Бакст, Добужинский — оставались малоизвестными «в эпоху Репина и Васнецова»…

Родился он в 1951 году. Для родного города Лестера у Харрисона не нашлось ни одного доброго слова: «Для меня это место на карте обозначено лаконичным Нигде». Оно и понятно: как мог унылый индустриальный центр Средней Англии дать толчок вдохновению впечатлительного подростка, вся сознательная жизнь которого была посвящена поискам иных миров, чего-то яркого, неземного, экзотического.

Сразу же по окончании средней школы Харрисон уехал (попросту говоря, сбежал) в соседний, гораздо более колоритный, Ноттингем, где поступил в художественный колледж. Ноттингем, между прочим, соседствует с Шервудским лесом, известным даже тем, кто никогда не ступал на землю Соединенного Королевства. Кстати, кроме прекрасно сохранившегося замка, город знаменит еще старейшим английским пабом — «Дорога в Иерусалим», открытым, страшно сказать, в 1189 году и по сей день исправно принимающим посетителей. Вот тут было все, что нужно для художественной души!

После Ноттингема Харрисон завершил образование в колледже, расположенном в пригороде Лондона, название которого также знаменито во всем мире, — Уимблдоне. И в 1973 году с дипломом в кармане и самыми честолюбивыми проектами в голове начал хлопотную жизнь свободного художника (хотя первый заказ от издателей получил еще в колледже).

Однако после нескольких первых удачных работ, проданных на заказ (среди них, кстати, фантастики не было вовсе), у Харрисона наступил творческий простой, длившийся несколько лет. Заказов не было, а значит, не было и денег, и совершенно «романная» мелодраматическая ситуация — голодающий художник отказывает себе во всем, на последние медяки покупая холст и краски — для Харрисона тогда была, увы, грубой реальностью.

Он решает поступить на службу: «Мне надоело голодными глазами провожать друзей, отправляющихся за город на уик-энд, а самому в голове просчитывать, могу я себе позволить купить банку джема или нет. Так я стал клерком. И поначалу мне понравилось: после нескольких лет тотального безденежья было здорово получать обыкновенную зарплату! Но будущего у этого ремесла не было, все оказалось таким же зыбким и нестабильным, и мне пришлось задуматься над тем, что я делаю и что собираюсь делать впредь».