Татьяна Минина - Исправленному верить (сборник)

– Дождёшься, – тихо сказал он. – Обязательно.

Санкт-Петербург. 1 ноября 20** года

Олег Евгеньевич Шульцов, кандидат исторических наук и джентльмен, аккуратно сложил зонт, счистил с пальто мокрый снег и, придержав тяжеленную дверь, вплыл в вестибюль станции метро «Автово». В этот миг он особенно напоминал элегантного черного с белым кота, которого жизнь вынудила пройтись по лужам. Был первый день ноября, и питерские небеса в полном соответствии с календарем забрасывали город пренеприятнейшей смесью из воды в жидком и кристаллическом состояниях; еще одну календарную неизбежность являла очередь в кассы метрополитена. Заполнив круглый нижний зальчик, человеческая змея выползала в тоннель, тянулась до самых турникетов и заходила на второй виток. Разумеется, из нескольких касс работала одна, а торговавший жетонами автомат то ли иссяк, то ли издох.

Те, чья жизнь так или иначе связана с красивейшей станцией питерского метро, давно свыклись со столпотворениями, неотвратимыми, как сама зима. Обитающий на соседней Кронштадтской Шульцов озаботился продлить проездной, не дожидаясь начала месяца, и происходящее его никоим образом не задевало. Так, по крайней мере, казалось, пока утренний гул не прорезал дрожащий голосок, тут же заглушенный склочным контральто. Зарождающийся скандал привлек внимание обычно нелюбопытного ученого мужа, и он свернул на звук.

И по долгу службы, и по велению сердца Олег Евгеньевич предпочитал искусство античное. Позднейших художников, за исключением разве что титанов Возрождения и Брюллова с Ивановым, историк не воспринимал, а передвижников просто не терпел, однако разворачивающаяся у турникета сцена отчего-то напоминала именно о них, точнее, о «Чаепитии в Мытищах». Нет, никакой монах в переходе не чаевничал, все было современней и лаконичней. Высокая девушка с пышными волосами, на которых таяли снежинки, совала контролерше деньги и просила, верней умоляла, пропустить. Контролерша, злобная дама элегантного возраста, с ощутимым удовольствием отказывала, требуя жетон.

Робкие объяснения про очередь и вокзал цербершу лишь заводили. Мимо серым осенним потоком текли пассажиры, у них были дела. У Шульцова таковые тоже имелись – его ждал скучнейший ученый совет. Доцент привычно достал из бумажника проездной и неожиданно для самого себя окликнул:

– Девушка, позвольте вас провести.

Пышноволосая вздрогнула и обернулась. Светлые близорукие глаза были уже на мокром месте.

– Спасибо! Большое спасибо!.. Вы даже не представляете…

Смущенный собственным порывом историк торопливо приложил голубой прямоугольник к автомату, девушка попыталась сунуть благодетелю свою сотню. Олег Евгеньевич изящно уклонился:

– Не лишайте меня удовольствия. В следующий раз кого-нибудь выручите.

– Спасибо вам… Понимаете, я на вокзал опаздываю, а проездной куда-то подевался…

– Так поспешите!

Она улыбнулась, налегла на вызывающую мысли о Минотавре рогатку и канула в толпу. Олег Евгеньевич отчего-то тоже улыбнулся, неторопливо засек время и отступил к лотку с прессой. Петербуржский немец в девятом поколении, Шульцов выходил из дома, имея четверть часа форы. Сегодня это пришлось кстати – проездной историка был с ограничением повторного использования.

Народу все прибавлялось, на полу расплывались буроватые лужи, очередь завернулась еще раз, контролерша вступила в схватку с бойкой старушонкой в розовой девической куртке и беретике со стразами. Олег Евгеньевич с праздным любопытством наблюдал за стычкой, пока не истек отмеренный начальством питерского метрополитена срок, после чего приложил карточку к бдительному зеленому оку. Он и помыслить не мог, что делает уже второй шаг к точке невозвращения.

Саша Колпакова успевала – спасибо высокому мужчине профессорской наружности, – и все равно злости на вредную контролершу было больше, чем благодарности негаданному спасителю. И еще говорят, что женщина женщину всегда поймет… Поймет и сделает всё, чтобы помешать! Мало того, что мама перед выходом на работу затеяла убирать летнюю обувь, из-за чего Саша выскочила в последний момент с испорченным настроением, так еще и это! Девушка поправила выбившийся из-под воротника шарф и выбежала на перрон.

Судя по часам и расписанию, поезд как раз переползал Обводный канал, она еще успевала отдышаться и посмотреться в зеркальце. Последнее было ошибкой – карманные зеркала с увеличением созданы для того, что подмечать подлежащие устранению дефекты; окрылению или хотя бы уверенности в себе они не способствуют. Саша увидела покрасневший от холода и обиды нос, прорывающийся сквозь наспех наложенный тон прыщик и серебристые тени, вдруг показавшиеся кричащими. Исправлять было поздно, оставалось надвинуть поглубже капюшон, что девушка и проделала, уподобившись то ли киношному злодею, то ли инквизитору со страшной картинки.

Оставшиеся минуты она просто ждала, борясь с привычкой облизывать от волнения губы. Держать язык в прямом смысле за зубами удавалось, зато сердце разогналось, будто перед экзаменом или вечерним рывком сквозь темные дворы. Саша росла под жуткие истории, мама и бабуня учили и научили девочку бояться машин, переохлаждений, инфекций вкупе с немытыми овощами и животными, гололедицы, катастроф и чужих людей. Сашуню провожали в школу до восьмого класса, мороженое во избежание ангин разрешалось есть только дома из блюдечка и растаявшим, фрукты мылись с мылом, а десятиминутная задержка без звонка оборачивалась дрожащими губами и корвалолом. В декабре Александре Сергеевне Колпаковой исполнялось двадцать шесть, и она оставалась девушкой в том смысле, который вкладывали в это слово наши придирчивые предки. Зато, к превеликой гордости родных, Саша являлась обладательницей золотой медали и красного диплома, к которому через три года имел все шансы прибавиться второй, не менее красный.

Мама не сомневалась, что дочь сейчас на занятиях, но Саша прогуливала. Как обычно, выйдя из дома в восемь, она отправилась в противоположную от университета сторону, чтобы забрать пару дисков – двойной пропуск: на перрон и в надежду.