Дмитрий Володихин - Мастер побега

Сейчас будет больно.

– Когда я перестал… дергаться?

– Только что, Рэм, – ответил Туча.

– Тари, ты помнишь, как тебя… какая петрушка с тобой происходила чуть раньше?

– Когда, Рэм? Со мной? – Тари по-прежнему счастливо улыбалась. На лице написано: надо же, очнулся мой хороший. Меня выбрал, мой желанный. Сейчас мы его вы́ходим, сейчас мы его поставим на ноги. Сейчас мы ему второй стакан чайку горяченького, а потом – врача Все у нас будет хорошо…

Она еще не поняла.

– Чуть раньше, чем только что.

Она задумалась.

– Я-а.. ну… я… кажется, по радио передавали какой-то задорный мотивчик, и я… да разве важно теперь? Ты очнулся, я зову доктора…

– Нет! Вспомни.

– Ты меня пугаешь, Рэм…

– Я тебя очень прошу, вспомни!

– Мне… Забавно, я, кажется, не очень уловила… какая-то музыка… у меня даже настроение поднялось… я тебе сказала несколько приятных слов… но… странно… не уверена, какие именно…

Он жадно отхлебнул горячего сладкого чаю. Надо же, все очень трудно получается. Любил Дану. Любит Дану. А и здесь прирос сердцем… Трудно рвать. Ерунда Бессмыслица. Больно.

– Выходит, ты ничего не помнишь?

– Что-то приятное… Почему у тебя такое лицо? Со мной приключилось нечто непонятное? Я тоже теряла сознание? Не помню…

Рэм допил чай и взял конверт с хонтийскими деньгами. Надо собираться. Чем он располагает? Надеждой, любовью, неплохим, пусть и незаконченным образованием, подъемными на первое время. Да еще умом наглого критика – впрочем, обладать им становится делом небезопасным. Кажется, пришло такое время, когда ум обязан стать проще и, главное, тише. Иначе его просто конфискуют у владельца прямо с головой… Пора бежать отсюда.

Пора начинать новый побег.

– Наш брак только что развалился, Тари. Прости меня.

– Я. .. что со мной было? Нет, Рэм, ты скажи… Что со мной было, Рэм?!

Ему сделалось холодно.

Сокамерник Рэма оказался исключительно вежливым человеком Если бы можно было вывести суть вежливости в химически чистом виде, а потом смешать ее с медом и взбитыми сливками, тогда вышло бы то, что не покидало уст этого человека.

– Господин надзиратель! – обратился он медовым баритоном к унтер-офицеру. – Простите за дерзость, не могли бы вы, если вам не трудно, подойти? У меня есть маленькая просьба.

У профессиональных борцов шея становится до такой степени мускулистой, что им неудобно поворачивать костяную коробку черепа, покоящуюся на столь мощном основании, и они поворачиваются к собеседнику всем корпусом. Громила с рожей пещерного медведя из джунглей княжества Лоондаг повернулся на зов узника всем корпусом.

– А? – проревел он.

– Право же, извините за беспокойство, не мог бы я попросить вас подойти, у меня имеется скромнейшее пожелание…

– Ублюдки, рвань! – без гнева ответил ему тюремщик.

– Смилуйтесь над обреченными, господин офицер…

– Я унтер-офицер, тупая башка! – и надзиратель сделал пару шагов в сторону решетки, отделявшей его от узников. На лице у него покоилось бетонное выражение. Мухи жужжат. Надо бы их прихлопнуть, но лучше закатать в бетон.

Рэм перестал следить за их диалогом. Стоит ли суетиться, когда на суету отмерено так мало времени? Похоже, его товарищ не вполне понимает, чем закончится для них эта ночь.

Рэм готовился. Он до странности мало волновался по поводу предстоящего. Ему хотелось подвести итоги. И хонтийская контрразведка предоставила ему шикарную возможность исполнить столь простое желание.

«Для подавляющего большинства жизнь – это процесс потери всего, что дорого. В молодости нам позволяют набрать очки, и надобно торопиться, очень торопиться! Получив кое-что, мы думаем: «Это лишь начало. Это лишь плацдарм для наступления. В дальнейшем я завоюю жизнь и подчиню ее себе, мои владения расширятся». Но в действительности нам едва хватает сил отстаивать тот маленький плацдарм, приобретение молодости».

– …Приношу самые искренние извинения, господин надзиратель! Чувствую себя виноватым… Но если уж вы решили потратить на мою недостойную особу несколько мгновений своего драгоценного времени, пожалуйста, молю вас, не могли бы вы дать нам по чашечке чайку?

Голос сокамерника журчал, словно прозрачный ручеек, бегущий по солнечным полянам.

– Падаль, ур-роды! Чайку захотел? А хочешь, я тебе череп снесу при попытке к бегству? – и тюремщик с улыбкой людоеда подошел к решетке. Дубинка плясала в его руках, перелетая из одной ладони в другую, словно искуснейшая, утонченная балерина.

Рэм вздохнул: отчего ему даже сейчас не дают сосредоточиться?

«Все тает, все разрушается прямо в ладонях! Была любовь, надежда, было счастье, а остаются в лучшем случае покой и относительный достаток. Была дружба, и – либо друзья покинули тебя, либо ты их. Была возможность заниматься тем, к чему испытываешь природную тягу, в чем можешь проявить себя… Протекло немного времени, и вот ты уже сидишь на должности, где о творчестве и речи быть не может, и ты в лучшем случае смеешь претендовать на постоянное жалованье. Рискнешь жалованьем? Давай-давай, посмотрим, как ты рискнешь».

– Что вы, что вы! – нелепо взмахнул руками его товарищ по несчастью. – Мы смирились со своей участью! Какое там бегство, господин надзиратель! Просто хочется вспомнить вкус ничтожнейшей человеческой радости.

– Какое бегство, спрашиваешь? Бегство я тебе, вонючка, в любой момент обеспечу. Так обеспечу, что потом ни один трибунал меня не осудит за твою разбитую головенку… – ответил ему хонтиец в более спокойном тоне. Видимо, сливочный голосок и щенячьи глазки умиротворят кого угодно.

Рэм смирился с этим глупейшим представлением Оно ему больше не мешало.

«Любое сильное чувство грубеет. Любая возвышенная страсть, если присмотреться к ней, если разобрать ее на шестеренки, окажется весьма примитивной конструкцией. Любая привязанность тускнеет с ходом времени. Даже яркое развлечение быстро оборачивается тщетными попытками повторить «эффект первого раза». Ты – один, ты всегда один, ты можешь рассчитывать только на себя. Ты большую часть жизни проводишь на холоде. Ты бродишь по вымороженной улице и ждешь: откроет ли кто-нибудь перед тобой дверь в тепло? А если открыли, жди – когда-нибудь обязательно выпроводят на мороз. Не сомневайся».

– Извините, извините, тысячу раз извините… – сокамерник униженно кланялся. – Я бесконечно уважаю вас, я чту вас, как родного отца! Просто за несколько часов до смерти хочется исполнить простое человеческое желание. Умоляю вас: хоть полстаканчика самого жиденького чаёчку!

Тюремщик придвинулся к самой решетке, просунул руку сквозь прутья и упер дубинку в щеку собеседника. Лицо узника превратилось в маску криворотого клоуна.