Дмитрий Володихин - Мастер побега

– Вот потешный уродец, – ухмыляясь, сказал надзиратель. – Какой ты шпион, ты же просто чучело.

«Тех, кто до старости сохранил хоть крупицу действительно ценных субстанций, хоть самую малость, немного. Счастливчики. Тех, кто во второй половине жизни возвысился и притом сберег способность испытывать от своего возвышения счастье, – пренебрежимо мало. Почти нет. Что нам остается? Свободный ум, плавающий в холоде и пустоте. Умение видеть несовершенство мира и выискивать стремительно растворяющиеся клочки совершенства. Умение мириться с тем, что совершенства уже не видишь нигде… В конечном итоге – ум, просто ум. Я ничего не сохранил, кроме ума Я ценю его, мне больше нечего ценить. Но когда он угаснет, я не буду испытывать ни страха, ни сожаления. Ибо нет никакого смысла в долгом печальном существовании одинокого ума Когда-нибудь для всякого ума должен приходить срок замерзнуть. Вот он пришел для моего. И очень славно. Мне не за что уцепиться в этой жизни. Я нищ, умен и свободен. Мне пора умереть. Мне пора отдохнуть…»

Тут Рэм услышал, как надзиратель, разнозвучно позвякивая ключами, мелочью в карманах и кортиком у пояса, осел мешком на пол у самой решетки.

Поток мыслей затормозился.

Такого финала у смешной пьески просто быть не могло! Во всяком случае, Рэм его не ожидал…

Глаза надзирателя были закрыты, голова безвольно свешивалась на грудь. Сосед Рэма по камере, высунув руки, крепко держал тюремщика за китель, не давая ему треснуться головой о чугунные плиты пола Пристроив грузное тело поудобнее, он отстегнул у хонтийца ключи, вынул пистолет из кобуры, а потом спокойно достал документы и деньги из внутреннего кармана Именно – спокойно. Неторопливыми ловкими движениями большого умельца.

Рэм оторопело спросил у него:

– Это… это гипноз?

Тот обернулся и, приятно улыбаясь, осведомился:

– Не хотите ли совершить побег?

За пятьдесят суток до того

Кафе «Волшебная коша».

Отличный кофе и посредственное вино. Жаровня с песком Башня старой ратуши в окне. Рокот голубей у входа. Лавка книжных древностей напротив. Запах шоколада и ванили.

Когда-то кафе называлось «Лазурная стрекоза».

До того – «Черная лебедь». И тогда тут давали приличное вино.

Но в самом начале, когда-то, миллион лет назад, на вывеске значилось «Серебряная бабочка»…

Именно «Серебряная бабочка» – Рэм помнил точно.

Сейчас они тут добавляют в кофе скверный ликер. Завели этот омерзительный ликер еще во времена «Лазурной стрекозы» и никак не израсходуют. Зато взбитые сливки – умопомрачительно хороши, Рэм не способен отказать себе в таком удовольствии. В сорок семь лет мужчина имеет право на маленькие слабости.

На столе перед Рэмом – чистый лист бумаги, карандаш и чашечка кофе со взбитыми сливками. Третья за сегодняшнее утро. Напротив сидит Ханфи Руш, узколицая бойкая корреспондентка, худая и хищная, с волосами цвета вороненой стали. Коллега. В сороковой раз она пытается стать для него… чем-то. Упорная, старательная. Большой рот, кроваво накрашенные губы – будто час назад она поймала еще кого-то, классифицировала как пригодное только в пищу и долго не могла оторваться от дымящихся внутренностей.

Мешает.

Только что присела, а уже ощущение, будто надоедает целый час.

– Очаровательное местечко! Шикарно. А у тебя, оказывается, есть вкус. Если бы не последние события, я бы, пожалуй, предложила тебе пригласить меня сюда на ужин… Жаль, я к тебе сейчас по делу. Голова просил передать…

– Последние события? Что ты имеешь в виду?

– Так война же… – Ханфи кокетливо повела плечиком. Вырез на груди сделался чуть шире.

– Война? Война? Как? С кем?

– Совсем ты запылился в своей хронике культурной жизни. Журналист, называется. Ты рохля. Ты какой-то неживой, тебе энергии не хватает. Все нормальные журналисты давно знают утром танки Боевой Гвардии совершили прорыв. Все взволнованы судьбами страны. А ты…

Последние годы Рэм засыпал и просыпался с надеждой: катастрофы удастся избежать. А когда надежда рухнула, это вышло так неожиданно, так неуместно! Они там могли бы чему-то научиться, но, похоже, элита, набранная из случайных людей, оказалась слишком слабой и слишком самоуверенной.

– Гвардия… Опять Гвардия… Не могут жить спокойно.

– …а ты сидишь тут и попиваешь кофеек. Будто гибель тысяч солдат не ранит твое сердце. Будто желание быть там, где идет битва за сохранение демократии, не посещало тебя!

Она всегда путала тексты и жизнь. Говорила в жизни словами, пригодными лишь на «скругление» непричесанных интервью. Зато в интервью оставляла такое, чего никакая жизнь не потерпит.

– Господи, война.. До чего же паршиво.

– Да-да! Тебе стоит страшиться. Голове пришел заказ на четырех офицеров. Двое редакторов пойдут в военно-журналистский корпус, а еще двое… да, двое – прямехонько в армию… куда-то там в ополчение. И Голова аккредитовал в Журкорпус не тебя. Тану, говорит, спятил. Такое, говорит, время, а от его культурной хроники без конца тянет критицизмом. Я, говорит, вымарываю, вымарываю, а он не понимает… Мы же, говорит, лоялистская газета, это не наш стиль. А если, говорит, этот Тану в Журкорпусе такое вякнет, его же мигом – к стенке, дурака, по обстоятельствам военного времени… Нет, пусть повоюет простым командиром ополченцев. Тебе сегодня вечером, друг милый, надо зайти на площадь Освобождения, 20, в военный комиссариат. Вольная жизнь твоя заканчивается! Впрочем, ты не должен страшиться, ты ведь храбрый человек, настоящий мужчина.

– В ополчение? По обстоятельствам военного времени? Ох.

– Понимаю! Первый раз на войну, реальность которой ужасна…

– Не первый.

– О-о-о-о, выходит, кое-чего я о тебе не знаю. Ты, значит, бывалый боец, суровый воин. Ин-те-рес-нень-ко.

Ханфи была приятно удивлена Опытный охотник – читалось на ее лице – твердо решил посетить старые угодья, поскольку цены на привычную добычу выросли.

Чушь какая-то. Лишнее. К чему?

Жизнь опять переламывалась, но Рэм ощущал лишь тупую усталость. И еще, пожалуй, раздражение. Болтливая ведьма не давала ему сконцентрироваться.

У него колотилось сердце. Но оно вечно колотилось, когда он проводил полдня, а то и больше, в «Серебряной бабочке». Видимо, в его возрасте не стоит пить столько крепкого кофе.

– Между тем, – вкрадчиво произнесла Ханфи, – у меня есть возможность скрасить тебе последний день перед тяжкими испытаниями.

И тут текст пошел из Рэма. Он схватил карандаш, принялся записывать:

«Как долго все это тянется! Какое-то бесконечное ледяное мелководье, с омутами, заполненными кровью… Сколько же лет мы не живем по-человечески? Сколько лет? Холод и боль, боль и холод…»