Максим Перельман - Переход

— Конечно, Ральф, как тебе будет угодно, — произнёс незнакомец почти сквозь зубы, и я, даже не видя его лица, почувствовал, как он ухмыляется.

— Что вы сказали?! Как вы меня назвали?! — воскликнул я, едва не выпрыгнув из кресла.

— Так ты, действительно, не узнаёшь меня, Ральф, — вглядываясь в моё лицо и как бы изучая его, утвердительно проговорил он. И в его голосе слышалось явное сожаление.

Я почувствовал, как громко и часто забилось моё сердце. Я взглянул на него и еле слышно сказал:

— Нет, не узнаю.

— Послушай, я не собираюсь тратить время на игры. Давай я расскажу суть дела, а ты послушай, ладно?

«Кто он? Почему он называет меня Ральфом? Только Эрнеста называла меня так… или он тоже…»

— Я вас слушаю, — стараясь казаться спокойным, проговорил я.

— Ты — Ральф. Знаешь ты об этом или нет, но ты — Ральф, и ты нам нужен. Мы ждали тебя больше пятидесяти лет. Ты ведь встречался кое с кем, получил от них капсулы? И перед этим у тебя появились большие деньги, так?

Я подумал, что, может быть, Эрнеста показала ему меня перед отлётом, но я не видел её в аэропорту, я вообще не видел её больше года, значит, здесь что-то другое. Ждали меня больше пятидесяти лет? Он так сказал? Что это значит?

Мне захотелось исчезнуть, убежать, скрыться, но я находился в самолёте.

— Допустим, продолжайте, — ответил я.

— Твоя жизнь до момента получения денег и капсул была далека от той, которую ты ведёшь теперь. Сейчас ты можешь позволить себе настолько много, что любой человек на Земле позавидовал бы тебе. А тогда ты был несчастлив, жил в мечтах. Это был твой способ уйти от реальности. Ты купался в мечтах и надеждах. В надеждах, что в один чудесный момент всё, наконец, изменится, и ты заживёшь по-настоящему И вот этот момент настал, и ты получил даже больше, чем мог себе представить. Но мир остался таким же, каким и был.

Для большинства этот мир и сейчас такой же, каким был для тебя, до того как ты получил деньги и капсулы. Ты не задумывался за это время о том, что всё происшедшее с тобой мало похоже на случайность? Может быть, то, что ты теперь имеешь, было дано тебе не просто так? Ведь ты уже не ребёнок, и, наверное, за свои тридцать восемь лет понял, что мир вовсе не сказка и совсем не праздник. И если в нём и есть счастье, то оно мгновенно, а всё остальное в мире труд, борьба с превратностями судьбы, болезни, нервные срывы, неисполнившиеся желания и несбывшиеся мечты. Обо всём этом ты уже знал в тридцать шесть лет, да что там — в тридцать шесть, ты знал об этом и в тридцать. Понимаешь это и сейчас.

Ты понимаешь также, что люди на Земле глубоко несчастны, и ты не раз испытывал к ним жалость, не раз хотел им помочь, но не знал, как. Ты даже не знал, как помочь самому себе. Даже тогда, когда ты получил деньги и капсулы, продлевающие жизнь и излечивающие от всех болезней, даже тогда ты понимал, что ты не в силах помочь всем людям, не в силах что-то изменить. Ты увидел, как изменилась твоя жизнь, и как неизменна осталась жизнь других. Уверен, ты даже испытываешь иногда чувство стыда перед ними, видя, как они мучаются, как долго идут к цели, а достигнув её, понимают, что цель не стоила ни времени, ни сил, потраченных на её достижение.

Все стремятся к счастью, но оно всё время ускользает. Ты же помнишь себя, когда тебе было восемнадцать? Какие большие планы ты строил, как велика была вера в то, что всё впереди, что у тебя всё получится. Уверенность в себе была безгранична, планы грандиозны, не так ли? Если бы тебе тогда — в восемнадцать показали тебя тридцатипятилетнего, ты бы просто не поверил в то, что это ты, а если бы поверил, то с большой вероятностью, незамедлительно покончил с собой.

Вот так же и у других людей. Только, в отличие от тебя, никто не дал им ни капсул, ни денег. Они тоже в юности верили в свою исключительность и в то, что все мечты сбываются. А потом жизнь безжалостно ударила их несколько раз головой об стену. Показав таким незамысловатым образом, что стену лбом не прошибёшь, что может быть и хуже. И что не нужно негодовать по поводу того, что жизнь несправедлива и не оправдывает надежд. Тогда они стали радоваться тому, что кофе утром горячий и врачи ещё не запрещают его пить, тому, что солнышко светит и утром в этот день ничего не болит, тому, что есть что-то на обед. И самое ужасное, что многие из них на вопрос, счастливы ли они, ответят утвердительно, несмотря на то, что жизнь не осуществила ни одного из их желаний. А если и осуществила, то не вовремя и не так, как хотелось. Но при этом они уже больше не ругают судьбу и не собираются резать себе вены, они не страдают больше тем, что старики называют юношеским максимализмом и инфантилизмом. То есть, они больше не верят ни в себя, ни в то, что этот мир хорош. Да, они больше в это не верят. Они теперь взрослые, принявшие мир таким, каким он им кажется, и некоторые из них даже счастливы. Они даже не заметили, как жестоко и цинично с ними обошлись.

Я слушал своего соседа и думал о том, что он во многом прав, но я не понимал причины его философствования передо мной и спросил:

— К чему вы это говорите мне?

Он так ухитрился повернуть голову, что заглянул мне в глаза. Я почувствовал, как в груди у меня похолодело.

— К тому, что ты, Ральф, можешь изменить этот мир, можешь помочь людям, — проговорил он, не отводя взгляда от моего лица.

Я постарался отодвинуться от него, насколько это было возможно, сидя в кресле, и ответил:

— Я с недоверием отношусь к словам «изменить мир» и «помочь людям». Кто вы? Почему обратились ко мне? Почему называете меня Ральфом?

Он усмехнулся:

— Потому, что в прошлой твоей жизни тебя звали Ральф. Потому, что тогда мы были друзьями, осуществляющими великую миссию.

— Миссию? — переспросил я, — да кто вы такой?

Он придвинулся ко мне ещё ближе и прошептал мне в ухо:

— Я Генрих.

— А я Макс, — неприветливо сказал я, — вот и познакомились.

— Ты не понял, Ральф, — он искоса оглядел спящих пассажиров и прошептал, — я Генрих Гиммлер, узнаёшь?

Я в растерянности глядел на него, пытаясь найти сходство с Гиммлером, которого неоднократно видел на фотографиях и в кадрах кинохроники. Он, действительно, был похож на Гиммлера, только очки и прическа другие. Мысли мои мешались. Поверить ему, значило поверить в невозможное.

«А что если меня разводят? — думал я. — Ведь то, что я получил большие деньги, узнать не трудно, имея через Интернет доступ к списку банковских проводок по счетам. Про капсулы я рассказывал родственникам, и вполне может быть, что кто-то из них проговорился. Что, если встреча с Эрнестой тоже была подстроена, а этот человек, выдающий себя за Гиммлера, часть их плана? И они только мошенники, взявшиеся за одурачивание меня, чтобы завладеть моими деньгами и капсулами таким образом, чтобы я отдал их добровольно».