Василий Сахаров - Кубанская Конфедерация

— А ты чего к Сыну Зари не торопишься?

— Я что, дурак, что ли? — Он скалится на меня, словно волк, и жёлтые, давно не чищенные зубы отблескивают в свете огня. — Нет, я не фанатик, а работаю за твёрдый оклад в золоте.

— И кто ты таков?

— Инструктор военной школы Красных Ромбов Бальтазар.

— А реальная фамилия?

— Валентин Супонев.

— Сотрудничать будешь?

— Да, — хрипит он и сплёвывает на окровавленный снег сгусток запёкшейся крови.

— Сколько вас в лесу, какова задача и что творится дальше по дороге?

— В лесу только этот отряд был. Хотели ваш обоз накрыть, пощипать и отойти. Задача стояла приостановить ваше продвижение и дождаться подкреплений со стороны Донецка. Никто не думал, что после того, как ваш спецназ под Снежным сделали, вы так нахально к Дебальцеву попрётесь, потому и заслон такой несерьёзный. Дальше по дороге чисто, до самого Дебальцево никого.

— Сколько вас всего в этих местах?

— Точно не знаю, но в треугольнике Донецк — Дебальцево — Луганск около пяти тысяч воинов наберётся.

— А возле самого Дебальцево?

— Сотен семь, все из Красных Ромбов.

— Как к сектантам попал и почему на них работаешь?

— Так сложилось, — пожал он плечами и поморщился. — Был в банде. А потом банда превратилась в клан и стала подчиняться Звёздным. Идти было некуда, стал готовить молодёжь, этих, — кивок на убитых вражеских воинов, которых обыскивали мои бойцы, — я два года воспитывал.

— Это был их первый боевой выход?

— Да, первый. Сам ведь видишь, под контролем инструкторов работали.

— Что же вы так подставились, от дороги только в двух километрах расположились и дальних дозоров вокруг не выставили?

— Не я решал, старшим над всей группой Икат был, вон он лежит. — Кивок в сторону щуплого мужичка, которого сейчас вытаскивали из костерка, куда он ногами упал. — А я говорил ему, что надо поберечься. Козёл! Сука рваная! Из‑за него все попали!

— Что с поселением в Стаханово?

— Не знаю.

— Врёшь, гнида.

Инструктор схватился за бок и прошипел:

— Начальник, дай пару минут передохнуть. А потом, клянусь, как маме родной, всё, что знаю, расскажу.

— Ладно, отдохни чуток.

Я отошёл, и ко мне подбежал Игнач. Пластун оглядел место побоища и сказал:

— Мечник, двое ушли!

— Как так?

— На подходе мы с караульными столкнулись, у них пара карабинов была. Задавили их быстро, но двое успели уйти. Мои за ними вслед пошли, но не догнали, вёрткие, гады, и бегуны хорошие.

— Ну и фиг с ними! Потери есть?

— Нет, у меня без потерь.

— Стой! — позади нас раздался громкий вскрик одного из наёмников, и, обернувшись, я увидел раненого инструктора, который, словно дикая кошка, так же ловко и быстро, карабкался по покрытой корневищами стенке оврага.

Бойцы отряда вскинули оружие, а я выкрикнул:

— Стрелять только по ногам!

Поздно. Один из гвардейцев короткой очередью срезал беглеца и, повернувшись ко мне, только виновато пожал плечами:

— Извиняй, Мечник, привычка.

— А‑а‑а! — махнул я рукой, тут хоть ругайся, хоть нет — бесполезно.

У меня под началом не территориалы, а бойцы иного сорта, которые сначала стреляют, а только потом думают.

Поутру отряд вышел к дороге, я сделал Ерёменко подробный доклад о бое и получил морально‑психологический втык. Сказать нечего, пленника мы не уберегли, а командир — я, и ответственность за это на мне. Всё это вполне ожидаемо, кроме одного. Полковник приказал собрать тела всех погибших сектантов и погрузить их на порожние сани. Зачем? Тогда я этого не знал, но, когда к вечеру караван добрался до окраинных развалин городка Снежного и остановился на ночёвку, кое‑что прояснилось.

Наш обоз находился на месте боя спецназовцев Астахова с противником, и на останках стен, видимо нам в устрашение, висели обдолбанные воронами головы его бойцов. Зрелище мрачное и угнетающее, подобного издевательства над трупами врагов себе никто из наших противников пока не позволял. Даже халифатцы такого не практиковали, хотя никого из попавших к ним в плен не жалели. Да, расстреливали, это было. Но над трупами не глумились.

Наступил вечер. Лагерь был разбит как обычно, и через полчаса должно было стемнеть. Полковник выстроил наёмников и, обратившись к ним, задал только один вопрос:

— Бойцы, кто крови не боится, желает денег подзаработать?

— Я! — раздался хриплый голос из неровного строя.

— И я смогу! — вслед за первым добровольцем вызвался второй.

— А что надо делать?

— Сколько заплатишь?

— Кого покромсать?

Полковник приподнял руку, наёмники затихли, и он произнёс:

— Временным командирам сводных батальонов выделить по три человека из добровольцев на ночные работы, заплачу по одному золотому конфу каждому.

Проходит минут двадцать, и уже в сумерках перед палаткой полковника стоят девять человек, готовых поработать мясниками. Ерёменко отвел их к саням, на которых были свалены замороженные трупы сектантов, дал им какие‑то инструкции и указал на стену пятиэтажного дома, на вершине которого, вбитые на арматурные штыри, торчали головы бойцов капитана Астахова, полёгших здесь. Добровольцы понятливо покивали и в сопровождении спецназовцев, вооружившись фонарями, молотками, топорами и пилами, отправились к руинам указанного дома.

Мне никто ничего не объяснял, а тем, что задумал полковник, я не интересовался. Лёг спать, но ночную тишину то и дело разрывали громкие удары молотков и противный скрежет пил. Так что толком выспаться не получилось, а поутру, чуть только развиднелось и я протёр глаза, на стене пятиэтажки увидел картину, которую за одну ночь сделали наёмники и спецназ Астахова. Она изображала воина Конфедерации с погонами полковника, который попирал ногами чертёнка с обломанным рогом. Красивое изображение, во всю стену, видное издалека и очень убедительное, а выполнено самым обычным углем‑антрацитом. Это ничего, вполне нормальная карикатура. Главное, что привлекало внимание и несколько коробило, это фон вокруг чёртика, который состоял из кусков человеческих тел, приколоченных и привязанных к раскрошившемуся железобетону. Вот, значит, зачем Ерёменко понадобились трупы сектантов.

Завтракать расхотелось, и, наверное, не мне одному, так как караван быстро собрался и вышел на дорогу к Дебальцево. В полдень, перед обеденной остановкой я подошёл к Ерёменко, который угрюмо сидел на широких санях, и спросил:

— Иваныч, зачем такую картину в Снежном оставил?

— А чтоб знали, суки, что на каждую жестокость и издевательство над нашими парнями мы ответим ещё большей жестокостью. Пусть посмотрят на своих соклановцев и десять раз подумают, стоит ли им с нами связываться. Ведь какими бы фанатиками они ни были, но подобное и их проймёт. Пусть злятся и боятся.