Урсула Ле Гуин - Инженеры Кольца

За завтраком он сказал:

— Вы плохо спали сегодня.

— Откуда вы знаете? — спросил я, потому что он всю ночь спал глубоким сном, почти не шевелясь, даже когда я выходил из палатки.

Он посмотрел на меня опять тем же своим странным взглядом.

— Что с вами? — спросил он.

— Расстройство желудка. Он поморщился.

— Это от мяса, — сказал он огорченно.

— Скорее всего.

— Это я виноват. Я должен был…

— Ничего подобного.

— Вы сможете идти?

— Да.

Дождь все шел и шел. Западный ветер с моря поддерживал довольно высокую температуру воздуха даже здесь, на высоте тысячи — тысячи двухсот метров. В серой мгле за пеленой дождя не было видно ничего уже на расстоянии четырехсот метров. Я даже не поднимал головы, чтобы посмотреть на горы, окружающие нас, — все равно вокруг был только дождь. Мы шли по компасу, направляясь на север, насколько позволяли расположение и крутизна горных склонов.

Здесь когда-то проходил ледник, то надвигаясь, то отступая на протяжении сотен тысяч лет. В гранитных склонах остались прорытые им длинные прямые борозды, в сечении имеющие форму латинской буквы «v». Иногда нам удавалось тянуть санки вдоль этих желобов, как по колеям.

Мне было легче, когда я тащил сани: в упряжке можно было согнуться, наклониться, а прилагаемое мною усилие меня согревало. Когда в полдень мы остановились, чтобы подкрепиться, я сидел совершенно больной, не мог есть, меня знобило. Мы отправились дальше. Дорога опять шла в гору. Дождь все шел, шел и шел. Где-то после полудня Эстравен нашел место для стоянки под нависшей огромной черной скалой. За то время, пока я освобождался от упряжки, он уже успел поставить палатку. Велел мне забраться в нее и лечь.

— Со мной все в порядке, — запротестовал я.

— Неправда, — сказал он. — Прошу вас войти внутрь.

Я повиновался, но мне не понравился его тон. Когда он вошел в палатку с нашими вечерними рационами, я сел, чтобы заняться приготовлением пищи, потому что была как раз моя очередь. Тем же повелительным тоном он сказал мне, чтобы я не вставал.

— Вы не должны мне так приказывать, — сказал я.

— Прошу прощения, — сказал он неубедительным тоном, стоя ко мне спиной.

— Я не болен, вы это понимаете?

— Нет, не понимаю. Если вы не хотите говорить правду, мне приходится руководствоваться вашим видом. Вы еще не полностью восстановили свои силы после фермы, а дорога была тяжелая. Я не знаю, где находится предел ваших физических возможностей и выносливости.

— Я сообщу вам, когда до него дойду.

Меня задело, что он относится ко мне свысока. Он был на голову ниже меня, и сложение его было скорее женским, чем мужским, жировых отложений на нем было больше, чем мышц. Когда мы тащили сани вместе, мне приходилось сокращать, укорачивать шаг и притормаживать, чтобы приспособиться к его шагу, прямо тебе жеребец в одной упряжке с мулом.

— Значит, вы уже не больны?

— Нет. Я просто устал. И вы тоже.

— Да, это правда, — сказал он. — Я беспокоюсь о вас. Нам предстоит еще долгая дорога.

Да нет, он не выражал своего превосходства. Он думал, что я болен, а больные должны слушаться и подчиняться. Он был со мной искренним и от меня ожидал того же — такой же искренности, на которую, быть может, я вовсе не был способен. У него не было никакого представления о «мужественности», которое усложняло бы его чувства гордости и собственного достоинства.

С другой стороны, если он сумел отступить от своих привычных требований, касающихся шифгреттора, как это он сделал в отношениях со мной, то, может быть, и я мог бы поступиться хотя бы отчасти своим инстинктом соперничества, возникающим из чувства мужского достоинства, в котором он понимал так же мало, как и я в его шифгретторе…

— Сколько мы прошли сегодня?

— Девять километров…

На следующий день мы прошли одиннадцать километров, потом — восемнадцать, а еще через день мы вышли из дождя, туч и зоны, в которой можно было еще встретить людей. Это был девятый день нашего путешествия. Мы находились на высоте примерно двух тысяч метров «ад уровнем моря, на высоком плоскогорье, сохраняющем множество признаков горообразующей и вулканической деятельности. Мы находились среди Огненных Холмов горной цепи хребта Сембенсьена. Плоскогорье это постепенно превращалось в долину, лежащую между двумя длинными хребтами. Когда мы подошли к устью долины, холодный северный ветер растрепал и разогнал остатки дождевых туч, открыв вершины, вздымающиеся справа и слева, — базальт и снег, мозаика черни и пронзительной белизны, представшая перед нами в ослепительных лучах внезапно появившегося солнца на ослепительно ясном небе. Перед нами, обнажившиеся от того же могучего прорыва ветра, расстилались внизу извилистые долины, покрытые льдом и валунами. Долины эти пересекала огромная стена — стена льда, и скользя взглядом все выше и выше, к самому верхнему краю стены, мы увидели Лед во всей его красе и величии, — ледник Гобрин, ослепительно белый, сияющий такой белизной, которой не могли выдержать глаза, и бесконечно простирающийся куда-то на север.

Тут и там из долин, засыпанных и заваленных осыпями, из ущелий, провалов и пропастей по краю этого гигантского ледяного поля вздымались черные вершины. Одна такая огромная пирамида возвышалась, поднимаясь из белой равнины до высоты вершин скальных ворот, в которых мы сейчас стояли, и из ее склона поднимался многометровый плюмаж черного дыма. А дальше виднелись еще и еще такие же вершины, черные, обожженные, как бы закопченные конуса на белом снегу. Разверстые огненные пасти дышали из льда дымом.

Эстравен стоял рядом со мной в упряжке, глядя на эту великолепную и неописуемую пустыню.

— Я счастлив, что дожил до такого часа, когда могу увидеть все это собственными глазами, — сказал он.

Я чувствовал то же, что и он. Хорошо, когда в конце путешествия есть цель, к которой ты стремишься, но ведь главное в конце концов — само путешествие.

Здесь, на северных склонах, дождя не было. Поля снега тянулись от перевалов к долинам морен. Мы убрали колеса, сняли чехлы с полозьев, встали на лыжи и пустились вниз, вперед, на север, в безмолвную пустыню Льда и огня, в бесконечность, на которой огромными черными буквами было написано на белом фоне через весь континент слово СМЕРТЬ. Санки ехали вниз сами собой, и мы смеялись от радости.

Одирни терн.Ай спрашивает меня из своего спальника:

— Что вы там пишете, Харт?

— Отчет. Он смеется.

— Я должен вести дневник для передачи в архивы Экумена, но я не могу этого делать без помощи аппарата для записи речи.

Я объясняю ему, что мои пометки предназначены для клана Эстре, который, если сочтет необходимым, включит эти заметки в архив домена. Это разъяснение обратило мои мысли к моему очагу, и моему сыну; я пытаюсь отвлечься от них и спрашиваю: